Побег куманики - Лена Элтанг Страница 9

На газете перед тетками стояла бутылка толстого стекла и лежала полумертвая рыба. Рыба тоже дрожала — зазубренным хвостом, почти незаметно.

Нечего было и думать, что ангел решится заглянуть сюда в ближайшие сто тысяч лет. Я бы на его месте не заглянул.

Джоан Фелис Жорди

То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)

From: joannejordi@gmail.com

Здравствуйте, мой дорогой, сегодня обнаружила, что неделю вам не писала, была ужасно занята и изрядно нервничала. На нашей кафедре происходили метаморфозы в духе Апулея, только колдуньино питье плеснули сразу пятерым, и ослы получились едва позолоченными, похоже, зелье было здорово разбавлено.

Надеюсь, вы получили мое прошлое письмо и не отвечаете оттого, что тоже заняты, — так я каждый раз объясняю себе ваше молчание, это будет уже четырнадцатый раз — но вопросов задавать, как и прежде, не стану, перейду сразу к важному.

Доктор Лоренцо говорит, что еще две недели ему необходимы — следует закончить курс, удостовериться, etc., но у меня есть стойкое ощущение, что он до сих пор не уверен в диагнозе, и все строго распланированные таблетки, которыми пичкают вашего брата, — это набор разноцветных плацебо.

Желатиновые пустышки и долгие беседы ни о чем за полторы сотни евро в день. Не подумайте, что я считаю ваши деньги, просто не вижу смысла в этом бесконечном лечении, за которое вы так аккуратно платите. Не думаю, что тот случай в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством — убедил вас, что у Мозеса начался рецидив, тут должно быть что-то еще. Иногда мне кажется, что вам просто спокойнее, когда он в клинике.

Я много говорила с врачами, но поверьте мне — рассуждения о надличных переживаниях, о первичном инфантильном нарциссизме и компенсаторных фантазиях не стоят одного дня, проведенного с вашим братом, и я стараюсь проводить с ним эти дни как можно чаще.

Если врачи его со мной отпускают, разумеется.

Врачи здесь — это особый разговор, дорогой мой брат Мозеса. Двое терапевтов, наблюдающих его — слово наблюдающих здесь наиболее уместно, потому что иначе эти слабые телодвижения не назовешь, — это фрейдист и юнгианец в одной упряжке. Я поняла это, когда — после долгих уговоров — получила на руки запись нескольких бесед с доктором Лоренцо и вторым, этим волосатым невыносимым Гутьересом.

Ваш брат говорит, что ему нравятся и мальчики и девочки, но сегодня больше мальчики, и что же? Одному доктору при этом мерещится поклонение Космическому Лингаму Шивы, а другому — увиденный в детстве отцовский пенис.

Ваш брат говорит, что из-за дождя не пойдет сегодня в парк, и что же? Лоренцо потирает руки: классическая тревожная истерия!

Мозес рассказывает, что в детстве хотел настоящий боевой веер Гун-Сэн с нарисованными на нем солнцем и луной, чтобы подавать сигналы самураям, стоя на вершине холма, — Гутьерес хватает перо и пишет о грезоподобном чувственном бреде.

Умоляю, поймите меня правильно, я не против того, чтобы Мозесом занимались специалисты, но ведь всему есть предел, а вас, судя по вашему молчанию и небрежению, этот предел не слишком интересует.

Скажите, а что бы вы делали, если бы я не приехала тогда в клинику, то есть — если бы вызвали не меня, а другого преподавателя или, скажем, куратора факультета? Или какого-нибудь усталого чиновника из Extranjeria ?

Когда врачи позвонили в администрацию университета и потребовали привезти документы госпитализированного студента, секретарь в панике позвонила мне — потому лишь, что я говорю по-русски, хотя это умение мне так и не пригодилось: ваш брат говорит на достойном испанском, если вообще говорит.

Позднее я нашла ваш адрес в бумагах университетской канцелярии, правда, это был не домашний адрес, а банковский, но раз с него несомненно поступали деньги за обучение, я решила, что банк перешлет вам и письма, если я укажу номер счета.

До сих пор не знаю, так ли это… впрочем, все равно.

Обнаружив вашего брата в палате, накачанного сонными растворами, красноглазого, бледно улыбающегося, я с трудом узнала своего лучшего студента, написавшего сумасшедшей красоты монографию по Искусству стихосложения де Вильена [28], и при этом — единственного русского в группе, пожелавшего, чтобы преподавание шло на каталанском, а не на кастельянос, а это большая редкость!

И знаете, что он поставил эпиграфом к своей работе?

Музыка это шашни с Богом, а поэзия тогда импичмент. До сих пор не могу понять, откуда эта цитата.

Когда я зашла в палату, он с трудом разлепил потрескавшиеся губы, чтобы сказать мне, что следующую курсовую будет писать по тому же де Вильена, только по другому источнику — по Книге о дурном глазе и порче. Как пособие для незадачливых шизофреников, сказал он и медленно мне подмигнул.

До сих пор не знаю, отчего мне стало так жаль его, но на этой жалости уже целый год держится наша с ним дружба, совершенно необъяснимая.

И наша с вами переписка, между прочим.

Не думаете же вы, что я навещаю Мозеса и — вероятно, не слишком умело — стараюсь скрасить его пребывание в клинике для того, чтобы получать от вас чеки, которые вы педантично пристегиваете к оплате за лечение, а доктор с понимающей улыбкой вручает мне раз в месяц?

Эти деньги я не трачу, они лежат у меня дома в коробке из-под датских бисквитов.

В день, когда Мозеса выпишут, они ему понадобятся, я полагаю.

А в том, что его выпишут, я ничуть не сомневаюсь.

Фелис

То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

(Рекламная открытка, надписанная в мебельном магазине)

Чанчал!

Свершилось. Я купил себе мандаринового цвета лампу с развесистым абажуром, в этом дешевом отеле совершенно нет условий для работы: стол узкий, точно подоконник, на нем еле-еле помещается мой крошечный ноутбук; испанский пыточный стул с высокой прямой спинкой; о лампе и говорить нечего — неоновый мерцающий глаз, небрежно выдранный и висящий теперь на пластиковой нитке, у меня от него неизменно сохнет роговица.

Помнишь бархатный duchesse brise [29] в моей зальцбургской квартире? Ты называл его безобразной герцогиней, хотя он стоил мне состояние и совершенен в своей простоте, только пуфик местами потерся — бывший владелец, вероятно, складывал на него ноги в ботинках. И тот chaise longue, что я купил в антикварном для тебя, когда ты сказал, что не любишь сидеть на слишком мягком? Ты еще называл его chaise tounge, оттого что, устроившись на нем, ты всегда принимался болтать, будто на кушетке психоаналитика. Длинный язык, ха-ха! Я все помню. Denk an mich!