Пять минут прощания - Денис Драгунский Страница 9
Пять минут прощания - Денис Драгунский читать онлайн бесплатно
Потом – в смысле через сорок лет.
Зашел и увидел на доске объявлений, что ректорат, деканат и кафедра немецкого языка с прискорбием извещают о смерти старшего преподавателя Нины Федоровны Гаус. Лицом совсем она. И две гвоздики в баночке, на табурете внизу.
Вячеслав Осипович достал мобильник, набрал ректора и сказал, что у него все срывается.
Вышел и велел шоферу везти себя в офис.
А с полдороги сказал: поедем домой.
Дома он прошел в спальню, выпил привычный коктейль – валокордин, аспирин, ношпа и седуксен – разделся, лег под одеяло, взял с тумбочки нетбук и набрал в Гугле: «Гаус». Гугл его исправлял: наверное, вы ищете Гаусс? Нет, скотина, я ищу то, что я ищу! Нашел. Гаус Н.Ф. Сорок два года на той же кафедре. И домашний адрес тот же, она говорила, он запомнил, улица Лобачевского, Гаус на Лобачевского, смешно.– Господи! – застонал Вячеслав Осипович. – Пришла девочка в пединститут, списала с доски объявлений, какие документы нужно сдавать, потом на этой же доске увидела себя в списке принятых, потом смотрела там расписание, сначала пять лет как студентка, потом сорок два как преподаватель, и вот теперь, значит, с глубоким прискорбием. И это всё?
– Нет! – утешал сам себя Вячеслав Осипович. – Наверное, у нее муж, дети, внуки. Может, три раза замужем была. Ездила работать за границу. Стихи писала. Должно же быть что-то еще, кроме сорока семи лет поездок с улицы Лобачевского на Бауманскую и обратно! Обязательно должно быть!
– Не было ничего, – сказала Нина Гаус. – Я одна жила и работала всю жизнь.
– Почему? – воскликнул Вячеслав Осипович в странном раскаянии.
– Не знаю, – сказала она. – Как-то так. День за днем. А вы кто?
– Я Слава Шитов, мы один раз с тобой целовались.
– Не помню, – сказала она. – Извините.Если бы Сергеев умел писать стихи, он написал бы, как они первый раз встретились. Как вдруг пошел дождь, и как тонкая футболка облепила ее грудь, все стало видно, нежное и упругое, и у него сердце заколотилось. И какие у нее добрые ясные глаза, и все лицо доброе и хорошее, нет, честное слово, он первый раз видел, чтоб в одной девушке это соединилось – красота и доброта. Длинные ноги, талия, маленькая круглая попа – и при этом все понимает, сочувствует и никогда не злится. И как мало они побыли вместе.
Сергеев написал бы, как она от него уходила. Тоже был дождь, но прошел, жарко было, пар от земли поднимался. Она уходила от него вдаль по аллее, не оборачиваясь, и вечернее солнце просвечивало между ее длинными ножками. А там, в конце аллеи, ее ждал другой. Подхватил ее и умчал. На мотоцикле.
Кстати, у Сергеева тоже был мотоцикл. Не хуже. И вообще Сергеев был не хуже, а может, даже гораздо лучше, чем тот. Но убить его – все равно не поправишь, не вернешь, и Сергеев это прекрасно понимал.
Стихи не получались. Первые две строчки туда-сюда, даже иногда красиво, а потом не выходило в рифму. Жалко.
Если бы Сергеев умел писать прозу, он написал бы огромный роман о себе, об отчем доме, о родителях и вообще о жизни. Как его пинали, щипали и грызли со всех сторон, и во дворе, и в детском садике, и в школе. Бабка била по рукам, и мать всегда устала, и отец всегда занят и тоже устал, и сестричке надо уступить, и учителям все равно не угодишь, как ни старайся. Он бы по крохам, по камешкам, по отдельным мелким случаям собрал ответ на самый главный вопрос. Почему так больно и нечестно? Почему кому-то всё, а ему ничего? Кто виноват? Жизнь? Какая она, жизнь?
Но он не умел писать прозу, и поэтому жизнь ему вдруг представилась в виде огромной собаки женского рода. Злая дворняга с отвисшими сосками и колтунами в шерсти. Она расположилась посреди его жизни, она его никуда не пускала. Стоило ему сделать шаг, она начинала рычать и скалиться, показывать желтые зубы.
Вот она, вся жизнь – тоскливо понял Сергеев.
Сука-жизнь.
Всего два слова, и в них всё. Больше, чем в стихе и романе.
Сергеев написал:
сука
А слово «жизнь» писать не стал, потому что у него устала рука корябать ключом по скамейке.
Он спрятал ключ в карман. Откупорил вторую банку пива.
Сделал глоток и заел чипсом из пакета.когда я видел нежнейших, романтичнейших, просто кружевных и акварельных женщин, которые вдруг бешено, с искренней яростью матерились, или опрокидывали полстакана водки, закуривая вместо закуски, или кулаками, в кровь избивали своего ребенка, или играли в карты на деньги, дрожа от азарта, или брали чужие вещи, пока никто не видит, или сообщали, что их любовь стоит вот столько и ни рубля меньше, —
я очень удивлялся и больше с ними не дружил
наверное, я просто боялся
наверное, я неправ был
конечно, неправ
ну и ладно
жалко?
даКогда долго живешь в деревне, два километра пешком от шоссе, а по шоссе пять километров до ближайшего городка, когда живешь в деревне даже не просто долго, а всегда, вот тогда – когда это «всегда» снова превращается в «долго» – начинаешь понимать, что никакой особой прелести жизнь в деревне не дарит. Тем более – мудрости или каких-нибудь чрезвычайных чувств. Например, чувства близости к природе или отстраненности от мирской суеты, – кстати, хотелось бы знать, что это такое, если не просто слова?
Жизнь, в общем, та же, что и в большом городе, и в среднем, и в маленьком, и в России, и в Европе, и в Америке. Это я знаю точно. Не знаю, может быть, в Индии или в Африке как-то по-другому, готов поверить, но подтвердить не могу – не бывал, не живал.
Однако выйти вечером за околицу, дойти до крутого спуска к реке и посмотреть – в многотысячный раз, – как птицы на закате усаживаются рядком на провода, как клочок прибрежной высокой травы неуловимо отплывает от мокрой кромки и замирает на едва рябой воде и не решается двинуться ни вправо, ни влево – но это уже было описано, я читал и учил это в ранней молодости.
Flumen est Arar incredibili lenitate, ita ut oculis, in utram partem fluat, iudicari non possit. («Река Арар невероятно спокойная, так что глазами невозможно определить, в какую сторону она течет». Цезарь, «Записки о галльской войне», I, 12).
Нам говорили, что это первое описание пейзажа в европейской литературе – если не считать таковым весьма условный «дым от родных берегов вдалеке восходящий» («Одиссея», α, 57).Да. В деревне выйти вечером поглядеть на закат – хорошо.
Впрочем, и в городе, стоя на балконе, локтями опершись на разогретое за день железо ограды, я видел то же солнце, тех же птиц на проводах. Только клочка прибрежной травы, качающегося посреди недвижной протоки, – в городе нет. Но есть окно напротив. Там цветы и синяя бутылка с водой на подоконнике. Там кусок шкафа, подвеска люстры и лоскут коврика на стене. Там толстый человек в майке. Он высовывается в окно покурить, сгоняет муху с лысины и думает – остаться в этой тоске или убежать в деревню? Он нерешителен, как тот плавучий островок. Да и течение его не слишком подгоняет. Он гасит окурок. Он приплевывает на него. Быстро оглянувшись, он кидает окурок вниз. Он закрывает окно. Он остается здесь.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments