Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль Страница 9
Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль читать онлайн бесплатно
Чтобы успокоить комиссара, я согласился делать уколы больным рукою Тео, наводя тень на плетень с целью выиграть время. Комиссар разразился бранью, впав в желчный тон и самый дурной вкус, – можно подумать, что мы в Корпусе сажали собак на цепь из швейцарских сливочных сырков. Когда же ему удалось, благодаря моей семимильной лояльности, взять себя в руки, он стал умолять меня, чтобы я не поручал больше лечение больных Тео. Я обоснованно и воздержанно ответил ему, что, разумеется, не стану просить вышеупомянутого Тео лечить крепостную стену.
Здесь я хочу сделать паузу в моем повествовании – и прошу не забывать, что я пишу роман, – дабы мои изобретательные и желанные читатели смогли сами угадать или домыслить все то, что чисто случайно не поддается моему микроскопическому неведению. И больше об этом ни слова!
Комиссар хотел, чтобы я запер Тео в изоляторе, как дело в шляпе. Не имея тому доказательств, кроме длинной цепи неопровержимы улик, он утверждал, будто Тео психопат, на том лишь основании, что тот был сумасшедшим. Переходя все границы в своем позерстве и не скупясь, он вдобавок повесил на него уж не помню сколько убийств, которые, если смотреть правде в глаза, были всего лишь раками на безрыбье. За недостатком трепетного воспитания, он вбил себе в голову софизм пятого типа: Тео в Корпусе продолжает убивать, как делал это его пределами и на торных тропах. Я был сыт по горло (говорю со всем уважением к данной части моего организма) этими раскинутыми сетями шпионажа и столь вопиющей нескромностью, которая смутила бы и самых закоренелых соглядатаев. Все это привело их к убийственно произвольным выводам, к каким пришел бы и грудной младенец без такого количества тяжелой артиллерии за колючей проволокой. Я дал это понять комиссару с присущим мне двояковыпуклым тактом. Я разбил его наголову, беднягу, в этой изнурительной схватке.
Невзирая на лавину телефонных звонков, столь же клеветнических, сколь и хореографических, я оставался непоколебим. Я мог бы многое, очень многое сказать о моем изумительном подвиге с Сесилией, благоуханием моим судорожным, если бы не писал, – но ведь говорить с пером в руке неприлично. В ту пору Тео, неизменно услужливый, переживал за меня и вместо меня со столь эфирной моей Сесилией любовное приключение, которому суждено было озарить мою жизнь. Любовь творит немало чудес, но всего поразительнее было видеть, как он играет туда и обратно мою роль счастливого любовника.
Настало время, с опережением на несколько глав, поведать моим добродетельным и многочисленным читателям о распорядке, который, в трансцендентальном своем хаосе, царил в Корпусе Неизлечимых. Самый острый момент дня (а часто и ночи) наступал неизменно (плюс-минус два часа) ровно в одиннадцать утра, ежедневно знаменуя поступление новых больных вкупе с мешком. Мы с Тео кормили больных дважды в день (могли бы, честь по чести, расстараться и на три). Первая трапеза, имевшая место в полдень и именуемая «обед», подавалась нами, как правило, до второй, так называемого «ужина», происходившего в восемь часов вечера. Иногда мы намеренно нарушали график, дабы сдобрить пресную жизнь неизлечимых перчинкой эмоции и церемонии. Завтрак же полагался по пробуждении: благодаря этой мере ни Тео, ни мне не приходилось подавать его спящим больным.
Потчевать лекарствами, уколами и процедурами, следить за аптечкой первой помощи – таковы были обязанности, возложенные на Тео наповал. Однако могу с уверенностью сказать – такова сила привычки, – что у самых сильнодействующих и надлежащих микстур, таблеток и уколов, какие только были в нашем распоряжении, вылечить хотя бы обморожение кишка была тонка. Я их прописывал – и горжусь этим – благодаря моим научным и народным познаниям. Для жизни, даже вечной, никогда не будет изобретено лучшего лечения, чем банальное и общеизвестное биение сердца.
В Корпусе, как смогут убедиться мои столь хорошо укомплектованные читатели, все было ни к чему, однако ничто не было ко всему до пяти часов вечера. В этот час Тео хоронил в огороде мертвецов... если, имея в виду его сноровку, таковые были.
Что хорошо, когда пишешь роман – такой, какой я мог бы сочинить, или такой, какой вы в данный момент читаете, – можно позволить себе все, что угодно, даже прокатиться в Новую Зеландию, не затрудняя себя щекотливым вопросом багажа.
Подлинная история, которую я излагаю моим небесталанным и твердокаменным читателям, в своей вымышленной и фантастической части вполне могла бы быть ориентирована на жизнь Тео, при одном условии, конечно: если она будет избрана стержнем моего рассказа, что позволило бы мне символическим образом всерьез заняться поиском корней, скажем, черноголовых синиц – затея, совершенно очевидно, в корне неприемлемая.
Роман, за обидным исключением, может быть объемом равен автору, что позволяет оценить внушительную дистанцию, отделяющую его от паспорта, сжатого до простейшего его выражения. Преимущество романа в сравнении оперой состоит в том, что в нем можно вывести любых персонажей вплоть до самых скромных, тогда как в оперу допускаются только солисты или уж, не мелочась, хоры, если они насчитывают как минимум тридцать человек, включая кормилиц и солдат.
В этом романе высказаться могут все, и в особенности – мышь по имени Гектор. Разве можно вообразить сонет, в котором кролик запросто рассказывал бы о финише марафонского забега? Это был бы уже не сонет, а басня или, в самом лучшем случае, метафорическое жаркое.
Все эти соображения о романе я изложил как с высоты орлиного полета Сесилии, радуге моей семицветной. Она отвечала мне с места в карьер, что ей до моего романа как до лампочки. Быть может, этот осветительный прибор еще с младых ногтей наскучил ей в часы досуга?
Тео же, чья принадлежность к клану врагов электричества представлялась проблематичной, идея моего романа показалась как нельзя суггестивной и свежей – я точно знаю, поскольку он прямо заявил мне на этот счет: «Не греет». Однажды он спросил меня: «Вы думаете, убийцы уразумели что-то, о чем не ведают их жертвы?»
Как могут убедиться мои отборные читатели, я в точности воспроизвожу его слова. Мне, как автору ни в коем случае нельзя их искажать, толковать и приукрашивать больше, чем подсказывает моя необузданная фантазия.
Председатель совета Гильдии позвонил мне, не переводя дыхания, с требованием вколоть Тео уж не помню какие наркотические средства усыпляющего и снотворного действия. Я отказался очертя голову и положа руку на сердце. Поскольку председатель был глух к моим возражениям, я предложил ему прочесть роман, который как раз начал писать. Но что мог понимать в литературе этот жалкий Диафуарус {17}, если он, даже расписываясь с утра пораньше в своем невежестве, ухитрялся посадить кляксу?
За несколько лет до моего назначения главврачом Корпуса Неизлечимых я был отлучен от Гильдии врачей, причем самым злонамеренным образом. Когда я покинул университетскую скамью так же легко, как до того сел на нее, мне пришло в голову наглядно доказать, что больницы являются самыми опасными на свете местами a capella {18} в силу числа травм из-за недосмотров и ошибок на всех уровнях. Поскольку я располагал железобетонной и хлористоводородной статистикой, ректор Университета заявил, что в медицине нельзя резать правду-матку, не напугав народ даже неглубоким разрезом. Врачи слывут благодетелями Человечества в той мере, в какой они берут на себя ответственность за эту больничную ситуацию, с риском для собственной жизни.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments