Голос нашей тени - Джонатан Кэрролл Страница 9

— Джо? Джо. Джо! Джо и Росс! Где мои мальчики?

Она не расстроилась, когда мы сказали, что Росса здесь нет. Она приняла это так же, как принимала каждую ложку бесцветного супа или шпината со сливками из тарелки.

Я поехал прямо в больницу. Единственной заметной переменой была явная худоба на мамином лице. В целом его черты и нездоровый цвет кожи напомнили мне очень ветхое письмо, написанное фиолетовыми чернилами на тонкой серой бумаге. Мама спросила, где я был; когда я ответил, что в Европе, она некоторое время смотрела в стену, словно соображая, что такое Европа. К Рождеству она умерла.

После похорон мы с отцом взяли на неделю отпуск и полетели на юг — к жаре, ярким краскам и свежести Виргинских островов. Мы сидели на берегу, купались и подолгу бродили по холмам. Каждый вечер красота заката навевала на нас грусть, и мы ощущали себя словно бы героями какой-то торжественной драмы. В этом мы сходились. Мы пили темный ром и разговаривали до двух или трех часов ночи. Я сказал отцу, что после окончания колледжа хотел бы поехать жить в Европу. Напечатали еще два моих рассказа, и я с волнением подумывал о возможности стать настоящим писателем. Сейчас я понимаю, как отцу хотелось, чтобы я остался с ним, но он одобрил мою мысль о Европе.

Мой последний семестр в колледже заполнила девушка по имени Оливия Лофтинг. Я впервые влюбился по-настоящему, и Оливия была нужна мне как воздух. Я нравился ей, потому что у меня водились деньги, и потому что я пользовался в студенческой среде определенным престижем, но она постоянно напоминала мне, что ее сердце принадлежит какому-то парню, закончившему колледж на год раньше и отбывавшему свой срок в армии. Я делал все возможное, чтобы ее завлечь, но она никак не желала его забыть — хотя мы спали вместе начиная с третьего свидания.

Пришел май, и приехал в отпуск парень Оливии. Как-то днем я видел их вместе в студенческом центре. Они настолько явно были без ума друг от друга и так очевидно истощены любовными утехами, что я пошел в туалет и целый час сидел там, закрыв лицо руками.

Когда парень уехал, Оливия позвонила мне, но видеть ее снова было выше моих сил. Как это ни нелепо, мой отказ пробудил в ней интерес ко мне. Оставшиеся недели учебного года мы вели бесконечные беседы по телефону. В последний раз она потребовала встречи. Я спросил, с каких это пор она стала садисткой, и она с восторженным смехом признала, что, вероятно, стала. Мне еле хватило силы воли сказать «нет», но, повесив трубку, я еще долго клял себя, сознавая, как неоправданно пуста будет ночью моя постель.

Ни на минуту не забывая о Вене, я отправился в Лондон и все лето пробовал разные города — Мюнхен, Копенгаген, Милан, пока окончательно не убедился в правильности своего первого выбора.

По иронии судьбы я приехал в Вену как раз тогда, когда в театре Ан-дер-Йозефштадт давали премьеру «Голоса нашей тени». По каким-то мотивам, которые сам он, несомненно, счел любезностью, Фил Вестберг сообщил австрийцам, что я в Австрии, и месяц-другой я был там королем бала. И снова только то и делал, что всем разъяснял мизерность моего вклада в конечный продукт — правда, на этот раз «ауф дойч» [15].

К счастью, венским критикам пьеса не понравилась. Через месяц она упаковала чемоданы и уехала обратно в Америку. С этим закончилась и моя известность, с тех пор я стал блаженно безымянным. Одним из положительных аспектов того, что «Тень» подняла свою взбалмошную голову в Вене, стала возможность повстречаться с множеством влиятельных людей, которые, опять же заключив, что движущей силой пьесы был я, и узнав, что я хочу поселиться в Вене, начали заказывать мне кое-что написать. Платили за эти заказы чудовищно мало, но зато я все время заводил новые знакомства. Когда в «Интернешнл геральд трибьюн» делали специальный австрийский выпуск, один мой друг провел меня в редакцию через черный ход, и они опубликовали мою статейку о Брегенцском летнем фестивале [16].

Примерно в то же время, когда я начал получать деньги за свои статьи, мой отец вторично женился, и я вернулся в Америку на свадьбу. Это был мой первый приезд за два года, и я был сражен скоростью и интенсивностью жизни в Соединенных Штатах. Сколько стимулов! Сколько всего нужно посмотреть, купить, сделать! За две недели я влюбился в эту жизнь, но поспешил назад в свою Вену, где все было именно таким, как мне нравилось, — тихим, и размеренным, и уютно медлительным.

Мне стукнуло двадцать четыре, и в некоем отдаленном, смутном уголке моего мозга свербило, что пора замахнуться на шедевр, на колоссальный роман. Вернувшись из Америки, я начал его — и начинал снова и снова, пока все мои жалкие начинания не иссякли. И ничего бы страшного, но я слишком быстро понял, что приемлемых середин и концовок у меня тоже нет. И на этом вот этапе я сошел с дистанции в гонке за Великим Американским Романом.

Я убежден, что каждый автор хочет быть или поэтом, или романистом, но в моем случае осознание того, что я никогда не стану Хартом Крейном [17]или Толстым, не причинило мне чрезмерной боли. Возможно, парой лет раньше я бы отнесся к этому иначе, но теперь меня регулярно печатали, и в округе некоторые меня даже знали. Не многие, но несколько человек было.

После двух лет жизни в Вене чего мне не хватало — так это хорошего близкого друга. Одно время я думал, что найду друга в одной элегантной француженке, которая работала переводчиком в ООН. Мы сразу подошли друг другу и несколько недель были неразлучны. Потом мы легли в постель, и столь непринужденно зародившаяся дружба разрушилась царственными таинствами секса. Какое-то время мы оставались любовниками, но было легко заметить, что дружба выходила у нас лучше, чем любовь. К несчастью, после обретенной интимности пути назад не было. Потом ее перевели в Женеву, а я остался плодовитым и одиноким писателем.