Серафим - Елена Крюкова Страница 9

Может, тебя – через смерть и молчанье – высокие звезды услышат.

Ты страшен, Иезекииль. Ты страшен. Я боюсь тебя.

Ты обнимаешь бородой летящей страны, пустыни, города.

Ты дикий зверь. Ты видел Бога и не убоялся его.

Ты держишь за рога быка, величиной с Луну.

Ты катишь под ногой звезду, величиною с голову твою.

Как ты кричишь, я слышу: «Вижу! Вижу Бога моего!

Бог мой грозен и велик! Бог мой – страшен и непобедим!»

Я встаю перед тобой на колени и шепчу: нет, Бог не страшен мой.

Он никогда не был страшен.

Разве Любовь страшна?

Разве Прощение страшно?

Бык – это не Бог. Волк – это не Бог.

Не Бог – огненный Шар с жаркими огнями по ободу, похожими на глаза горящие.

Ты видел Силу Божию, но не Бога.

Вон, задери голову! Под купол небесный глянь!

Бог твой плывет в лодье и ловит рыбу.

И смеется. И шутит с рыбаками. И держит сеть рукою.

Не плачь, старик, что ты плачешь? Позади страх твой. Позади Смерть твоя.

Где Ея жало?! Где Ея победа?!

Молись, Иезекииль, Христу Богу вместо со мною!

О чем прогремел ты, Исайя Пророк?

Кулаки твои мощные. Крепко сжал ты их. Над толпою воздел. Все тебя слушают.

Крепкий старик ты. Так я тебя написал. Широкоплечего; руки в мышцах бугристых; вздуваются пластины мышц на груди; могучий лоб, череп будто из золотого самородка в горниле отлит.

Гремишь и гудишь ты, вулкан! Далеко тебя слышно!

Как ты кричишь: ИЛИ СПАСЕШЬСЯ, СПАСАЯ, ИЛИ ПОГИБНЕШЬ, ГУБЯ!

Слова твои хлещут меня плетью наотмашь.

Стыдно мне, что я мало спасал. Значит – не спасусь.

Стыдно мне, что, не зная, губил. Значит, погибель мне!

Каюсь, Исайя! Крик мой ты слышишь?

И гудит земля под ногами: слы-ы-ышу-у-у-у… слы-ы-ы-шу-у-у-у…

Вяжутся времена толстой веревкой. Я – колокол. Ударь в меня, Исайя.

Даниил, о, сидящий во рве львином!

Столб пыльного света падает на тебя и зверей, вкруг тебя мирно сидящих, лежащих.

Это львы. Тебя бросили к хищникам в ров, чтобы они тебя съели.

Но они пощадили тебя. Они тебя пощадили.

Что же за слово ты знал такое, что за заклятье?!

…Кроме МОЛИТВЫ СМИРЕННОЙ, ничего, ничего во рве львином не шептал ты.

И львы руки лизали тебе, смиренному, Даниилу Умиленному, в белых одеждах,

в белых одеждах облаков полдневных, в багрянице заката,

в тучах грозовых, черно-парчовых, в блистании молний,

в россыпях алмазов, рубинов, смарагдов, брошенных в дегтярную тьму, в потоках рек жемчужных, молочных,

в Райских шелках, светящихся каждою складкой изнутри, умонепостижимо,

в розовом блеске зари, благословеньем над тобою всходящем,

каплями соленой росы по щекам твоим впалым, сморщенным яблоком печеным, текущем.

СЕНОКОС. ЮРИЙ ИВАНОВИЧ ГАГАРИН

Наш батюшка… Ба-а-а-атюшка! Обман народа это все, батюшки, церкви. Не верил никогда и не верю я в этих батюшек. Специально церковь люди придумали, чтобы охмурять людей же. Чтобы — властвовать над людьми!

Мир так устроен, издавна: кто-то владычит, кто-то подчиняется.

Вслушайтесь только, вдумайтесь: ра-а-аб Божий, раба-а-а-а Божия. Ух! Раб! Раба! А человек — не раб. Не-е-е-ет! Человек — это человек. Это — царь!

Правда, царь-то дурак…

Природу этот царь испоганил. Реки запрудил, гнилью воняют, говном. Рыба солитерная брюхами вверх плавает, смотреть — душа кровью обливается. Леса вырубает. На костях пляшет. Детей отравной водкой, наркотиками пичкает. И все это — человечек, ца-а-а-арь природы, мать его!..

Пока сам человек… каждый!.. не поймет, что он и есть губитель всего живого — до тех пор и будет все катиться к едрене-фене. И сгибнем когда-то. В свой черед.

Почему это земля должна жить, когда всяк на земле помирает? И пчелка, и курица, и волк, и крокодил? И травка малая — засыхает, и скотина ее зимою жует? А человек — вишь ты, царь бессмертный, что ли?!

Не-е-ет, нет, все умрет. И земля тоже помрет. Вспыхнет? Замерзнет? Не нам о том знать. Помрет — и все.

И к этому надо относиться спокойно. Очень спокойно. Смерть придет, когда надо. И тихо, мирно надо принять ее. Природа все сама совершит, не надо твоих усилий, твоего отчаяния. Смерть — может быть, благо природы. Чтобы землица наша не лопнула от тех, кто кишмя кишит на ней, давит ее. Она, земля, от нас, безумных, все время освобождается. Знаете, сколько человек и зверей умирает на земле каждую минуту? А — каждую секунду? Не знаете? И я не знаю. Но — догадываюсь: много.

А батюшка… Что батюшка…

С батюшкой сегодня на сенокос ходили. В луга за Хмелевкой.

Он службу отслужил — рясу свою или как ее там, ризу, что ли — переодел, в штаны впрыгнул мужицкие, нормальные, косу — за плечо, голову белым носовым платком обвертел, чтобы не напекло, и — с нами, в луга. Не отлынивает! Уже хорошо.

Я искоса на него посматриваю. Нет, мужик, мужик наш батюшка, не баба, это точно.

Бабы тоже на сенокос идут. Нарядились! Как прежде. В былые годы… Любо-дорого поглядеть. Все в белых, в розовых, в ярко-синих косыночках; юбки у кого белые, накрахмаленные, это у старух больше, ну, они по старинке обряжаются; у молодежи — цветастые, пестрые, как перышки у курочек; кто сумки с едой и питьем тащит, нагруженный; с шутками, с песнями идут, праздничные.

Сенокос — праздник. Красота, и жара, и цветов в полях — изобилие! Аромат стоит под небесами!

Иду, коса на плечо надавила, думаю думу свою: как же красива матушка-природа, как все в ней ладно, славно устроено, все ведь для живого, для зверя, птицы, для человека… каждая ягодка, каждый цветочек малый…

Запах сладкий в ноздри ударил. Ногой земляничину раздавил.

Наклоняюсь… батюшки, земляничник! По ягодам идем, как по ковру!

Гляжу — батюшка наш остановился, косу с плеч наземь опустил, к земле склонился… ягоду глазами рыщет… вот сорвал, в рот тянет… Улыбается.

Я кричу:

- Батюшка! Ну как, сладко?

Пес его знает, как его кличут-то по-церковному. Забыл.

И он оборачивает ко мне лицо, потное, блестящее, как лаковое, будто мед с него каплет, с лица-то его, пот с бровей стекает ему на веки, на ресницы, он ягоду на язык кладет, чмокает, как ребенок, и кричит весело мне в ответ: