Корпорация "Попс" - Скарлетт Томас Страница 9

— Итак, если б вы могли изменить что-нибудь в «Попс», что бы вы изменили? — говорит Мак, когда мы возвращаемся к кольцевой развязке и сворачиваем налево по гравийной дорожке.

Я слишком устала для таких разговоров. Если бы я могла что-нибудь изменить в «Попс», я бы уволила весь отдел маркетинга (хотя нынче мы все, похоже, «ответственны за маркетинг»). Или как насчет того, чтобы реально дать ход тем разработкам, что были «заморожены» из-за какого-нибудь исследования в фокус-группе, где дети были слишком маленькими, или слишком взрослыми, или просто слишком тупыми для данного конкретного товара? А кофе-автомат в «чилауте» на втором этаже нашей штаб-квартиры в Баттерси использует кипяток вместо горячей, но не кипящей воды, необходимой для приличного кофе. У нас нет своей автостоянки. Меня бесит наш логотип. Меня бесит то, что происходит с индустрией игрушек. Меня бесит, что я должна «отуплять» свои бренды («делать доступными», на языке начальства), чтобы они привлекали мейнстримовых детей, тогда как мои бренды со всей очевидностью рассчитаны на продвинутых «ботанов». Я бы хотела объявить мораторий на конференции для персонала — как бы они ни назывались — и получать зарплату раз в пять больше.

Мы идем по гравийной дорожке, и я начинаю понимать, как велико поместье. Мы останавливаемся на небольшом перекрестке; справа — теннисные корты, слева — стена главного здания. Гравийная дорожка тянется дальше и доходит до второй маленькой развязки, направо от которой — конюшни, налево — другая гравийная дорожка. Я не знаю, почему мы встали. Может, потому, что Мак все еще ждет, что я отвечу на его вопрос.

— Только честно, — произносит он. — Не пытайтесь меня впечатлить.

— Ну что ж, — решительно говорю я, на мгновение поймав его взгляд и вновь уставившись на конюшни. — Я бы хотела, чтобы мы использовали меньше упаковки, и чтобы после наших промо-акций не оставалось столько пластикового мусора. — По его липу явно читается, что это не совсем то, чего он ожидал, — хотя нынче «Попс» вроде бы ставит перед собой всякие «экологические» задачи. — И я бы хотела, чтобы мы охотнее шли на риск, — добавляю я. Это-то хоть ему нравится? О да. Он же исполнительный директор. Они обожают болтовню о риске и опасности, особенно сейчас, когда, кажется, решительно ничего нельзя сделать без одобрения совета директоров; никаких прыжков без страховочных сеток и парашютов. — Мне бы хотелось, чтобы мы были, ну, чуть автономнее…

— Вам не нравится, что все решает комиссия, — перебивает Мак, и я киваю. — Хм-м, интересно. — Он смотрит мне в глаза. — Думаю, эта конференция… простите, эта акция… покажется вам весьма любопытной. Хотя в защиту комиссий можно сказать, что креативщики порой забывают, сколько в наши дни стоит запустить новый товар в производство. Возможно, нам всем хотелось бы чаще рисковать. — Его глаза на миг вспыхивают, а потом гаснут, словно парочка метеоров. Похвалили меня или велели не высовываться? Непонятно. Мак вынимает из кармана ключ, и в его голосе задумчивость сменяется деловитостью. — О'кей. Если подождете здесь, я мигом вернусь.

В этом поместье — по крайней мере, на улице — пахнет, как в спальне образцовой девчонки-тинейджера. Воздух свежий, с цветочным ароматом, птицы взмывают вверх и ныряют, будто празднуют что-то. Мне вдруг чудится еще и запах школьной столовой, плывущий откуда-то издали — теперь он обрубает все остальные запахи, как ржавый топор. Секунду мне чудятся голоса резвящихся детей.

Мак возвращается с планшетом в руке.

— Остановитесь в «Старом Амбаре», — говорит он. — Боюсь, ему далеко до величия Главного Здания, но там, по крайней мере, тихо.

— О'кей, — говорю я, потому что больше в голову ничего не приходит. — Спасибо.

Мы идем дальше по гравийной дорожке мимо конюшен ко второй развязке; запах школьной столовой отчетливее, как и детские голоса. Я хмурюсь, пытаясь различить отдельные звуки. Здесь определенно есть дети. Это шум игровой площадки: я бы его где угодно узнала.

— «Детская лаборатория», — говорит Мак.

— Прошу прощения?

— «Детская лаборатория». Вот откуда эти звуки. В данный момент у нас тут пятьдесят детишек. Фокус-группы, наблюдение, исследования. Идеальное место, правда? Возможно, вы очень скоро с ними встретитесь. Сейчас они, должно быть, работают с «Игровой Командой», которая, как вы, наверное, знаете, сейчас постоянно базируется здесь, в Дартмуре. [16]

Я не знала. Мне казалось, все игровики в Беркшире.

— Видеоигры? — неуверенно говорю я.

Мак смеется:

— Нет-нет. Командные игры в реальном времени. Футбол, хоккей, крикет, пейнтбол. Только мы, конечно же, изобретаем новую игру. У нас есть «Дворец спорта» и игровая площадка прямо тут, на месте, вон за тем углом. — Он показывает направо.

Интересно: что значит «мы»? Мы изобретаем новую игру. «Мы» — это «Попс» вообще, или Мак участвует лично? Я слыхала, что это — его загородная резиденция, которую оплачивает компания. Он что, приезжает сюда по выходным и занимается этими «уличными», «оздоровительными» проектами? Может, он из числа парней, обожающих коллективные виды спорта? Готова поспорить, Мак играет в крикет. Мне представляется, что подает он стремительно, а шары в воротца загоняет точно рассчитанными, легкими ударами.

— Удивительное место, — говорю я. Я стараюсь быть вежливой, но ведь так и есть.

— Вы еще и половины всего не видели. Раньше здесь была школа-интернат, хотя вы уже догадались, правда?

Нет, я для этого слишком устала. В ответ помалкиваю.

Мак ушел, я снова одна. Помещение, где я нахожусь, похоже на общую спальню в перестроенном гараже. Четыре кровати, каждая отгорожена такими синими, неустойчивыми с виду штуками на ножках. Я выбираю кровать у дальней стены, у окна, и слегка неуверенно ставлю на нее чемоданчик. Спать в одной комнате с другими людьми меня не прельщает, и я иррационально надеюсь, что делить эту комнату ни с кем не придется. Половицы темные и гладкие. У каждой кровати — тумбочка, как в больничной палате; правда, все они разные. На моей стоит маленькая лампа; три выдвижных ящика и открытая полка наверху. Тумбочка из темного дерева, точно как пол. Я сажусь на кровать; от синей ширмы больничный эффект усиливается — так и чудится, что сейчас придет доктор. Я ужасно хочу спать, но обстановка доверия не внушает, и я не могу себе позволить отключиться — ни в каком смысле.

Вода в термосе уже порядком остыла, но я все равно завариваю себе ромашковый чай. Потом скручиваю сигарету и выкуриваю ее в окошко, прихлебывая чай из чашки. Без шоколадки, похоже, вполне можно обойтись, и радостно прыгать по комнате тоже необязательно. Не поймешь, что же делать дальше. Выходить отсюда не хочется — можно опять напороться на Мака. Что я ему скажу? Единственная беседа, которая у нас могла состояться, без сомнения, состоялась. Тут я представляю, как он едет на своем большом спортивном автомобиле за молоком для жены, похихикивая над странной девушкой, которую только что встретил, — крохотным атомом крохотной молекулы, или какая там метафора подходит для этой корпорации. (Вирус? Комок зеленой липучки из магазина игрушек? Улей, полный трудолюбивых пчел?) Мой мозг прокручивает дурацкий фильм про Мака: вот он пишет план речи, которую прочтет после ланча, вот думает презрительные мысли о своих подчиненных, вот прикидывает, как бы поиграть в крикет с членами правления «Попс»… и тут вдруг мой мозг делается интригующе пустым — ни одной мысли, решительно ни о чем. Никаких игрушек. Никаких полезных идей. Пусто. Мой внутренний 9–12-летка скис и куда-то ушел. Для него все это слишком уж взрослое. Я зеваю. И, хоть я и пыталась этого не допустить, мое душевное пространство съеживается до одной фразы, шепотом, снова и снова, и ее туманное затухание уводит меня в сон — меня, которая сидит на кровати и все еще смутно ожидает появления врага.