Эммаус - Алессандро Барикко Страница 9

Некоторое время все молчали. На этом разговор мог бы и завершиться.

Вероятно, ей подумалось, что раз мы не боимся, она тоже не должна.

— А эта история с демонами? Священники вбивают ему все это в голову.

Мы не предполагали, что она так далеко зайдет в своих расспросах, однако ей хватило на это смелости: ведь в сердце наших матерей, в его бездонной глубине, прячется несокрушимая отвага. Они хранят ее в тайне, она всю жизнь в них дремлет, а они ведут себя осторожно и благоразумно, но потом, в тот день, когда решается судьба, эта отвага проявляется в полной мере. И они проводят этот день у подножия креста.

— Демоны пытаются забрать его у меня, — произнесла она.

В каком-то смысле это было правдой. С нашей точки зрения, все эти речи про демонов на самом деле исходят от священников, однако что-то такое все же было и есть в Святоше с самого начала, и оно существовало еще до того, как священники дали этой стороне его души такое определение. Ни один из нас так тонко не чувствует зло, его гибельную, пугающую притягательность — мы боимся его, но нас к нему неотвратимо тянет; и точно так же ни один из нас не обладает свойственной Святоше склонностью к добру, готовностью к самопожертвованию, кротостью, — все это следствия испытанного им ужаса перед злом. Может, и не нужно тревожить этого демона, но ведь в нашем мире любая святость тесно переплетена с необъяснимой привычкой к злу, об этом говорится и в Евангелии — в главе об искушениях Христа; о том же самом свидетельствует и полная тайн жизнь мистиков. Поэтому святые отцы рассуждают о демонах без всякой осторожности, хотя следовало бы проявлять ее, когда речь идет о таком деле. Особенно если имеешь дело с чистыми детскими душами. Но священники ведут себя немилосердно. И неосторожно.

Святошу они буквально вывернули наизнанку своими россказнями.

Мы делаем все, что можем. Стараемся вести себя с ним непринужденно, следуем за ним повсюду, по дорогам добра и зла, — до того предела, до какого способны дойти. Мы поступаем так не только из дружеского сочувствия, но и из искреннего интереса: его искушенность и его манера поведения привлекают нас. Ученики, братья. Сияние его детской святости помогает нам многому научиться, и нам это на пользу. А когда появляются демоны, мы возводим глаза к небу и сражаемся с ними — если можем. Потом мы отпускаем Святошу и ждем, пока он вернется. И забываем о своем страхе, и совершенно нормально общаемся с ним потом, что бы там ни произошло накануне. Мы даже не особо об этом задумываемся, и не задумались бы, если б его мать не заговорила об этом. Вообще-то нам не стоило поддерживать этот разговор.

Мать Святоши рассказала нам о том, что иногда происходит у них дома, — это ужасно, — но мы уже не слушали ее. На сердце у нее было тяжело от перенесенных страданий, и она теперь стремилась от них освободиться, объясняя нам, что это значит: демоны пытаются забрать у нее сына. Она говорила не для нас. И мы снова стали внимать ей лишь тогда, когда в потоке ее речи вдруг всплыло имя Андре: вопрос матери Святоши повис в воздухе, бессмысленно звонкий, и наш слух напрягся.

— Почему мой сын одержим этой девушкой?

Но мы уже были где-то далеко.

Мать Святоши поняла.

Под конец она поставила на стол пирог, еще теплый, и начатую бутылку кока-колы. Она хотела поговорить с нами о каких-нибудь обыденных вещах, и у нее весьма изящно получилось сменить тему. Она вела себя с такой прямотой и простотой, что Луке захотелось рассказать ей о своей семье, но не ту главную правду, а всякие мелкие подробности нормальной, счастливой жизни. Может, он подумал, что ей все известно, и ему важно было убедить ее в том, что на самом деле у него все в порядке. Не знаю.

— Вы — молодцы, — вдруг сказала мама Святоши.

Разумеется, мы каждый день ходим в школу. Но это неприятная, постыдная сторона нашего существования, полная бессмысленных унижений. Она не имеет никакого отношения к тому, что мы понимаем под словом «жизнь».

Когда Андре сделала себе ту стрижку, ей стали подражать остальные. Коротко — надо лбом и возле ушей. Дальше — длинно, как у американских индейцев. Она сотворила все это сама, стоя перед зеркалом.

Следом за ней сделали такую стрижку все девушки в округе — сначала одна, потом все остальные. Три, четыре. И однажды моя подружка тоже.

С тех пор они даже двигаются иначе — более порывисто. Когда они вспоминают об этом своем поступке, в голосе их звучит уверенность и незнакомая гордость. Теперь всем стало очевидно то, что они скрывали уже давно: все они ждут, пока Андре покажет им пример. Они ни за что в этом не признаются, иногда они даже презирают ее. Но при этом находятся под ее влиянием — хоть и притворяются, будто это игра.

Вот и худоба тоже. Андре в какой-то момент решила, что быть худой — естественно и необходимо. Без обсуждений — просто так должно быть, и все. Едва ли какой-нибудь врач предупредил их об угрозе истощения, поэтому тела их тают на глазах, но никого это не беспокоит, ни у кого не вызывает тревоги — только удивление. Они едят тогда, когда никто их не видит. И тайком вызывают рвоту. Прежде они вели себя просто, а теперь их не понять, все усложнилось так, как мы и представить себе не могли, — в юности невозможно предвидеть подобное.

Они изменились, но это их не печалит, скорее делает сильнее. Мы замечаем, что теперь они как-то иначе несут свое тело — словно вдруг почувствовали его или получили в безраздельную собственность. Научившись управлять им, они с легкостью, почти беззаботно начинают освобождаться от него. И открывают для себя возможность иногда бросать его вовсе. Оставлять в чужих руках, чтобы потом вернуться и забрать.

Ясно, что все это исходит от Андре, при этом, надо сказать, она воздействует на них словно бы незаметно: они очень мало общаются между собой, никогда не собираются вместе — они ведь, по сути, не подруги, и никто из них не дружит с Андре. Это что-то вроде заразной болезни, которая распространяется тихо, на расстоянии. Это своего рода колдовство. Например, моя девушка иногда видится с Андре, потому что они вместе занимаются танцами, но в остальном она живет совершенно в ином мире, в иных широтах. Когда ей случается произносить имя Андре, она делает это с неким чувством превосходства, словно знает все ее уловки и жалеет ее.

И все же.

Мы с моей девушкой играем в одну секретную игру: тайком ведем переписку. Параллельно тому, что говорим и переживаем вместе, мы пишем друг другу, словно это не совсем мы, а наши двойники. Содержание наших с ней посланий мы никогда не обсуждаем. Однако именно в них мы говорим правду. Для осуществления этой затеи мы используем систему, которой очень гордимся, — ее изобрел я. Записки мы прячем в школьное окно, мимо которого никто не ходит. Запихиваем их между стеклом и алюминиевой рамой. Вероятность того, что кто-нибудь другой прочтет их, очень мала, но даже этого достаточно, чтобы придать нашей авантюре остроту. Текст мы пишем печатными буквами — так что можно заподозрить в авторстве кого угодно.

Вскоре после истории со стрижкой я получил записку, в которой говорилось следующее: