Антихриста - Амели Нотомб Страница 9

Чтение — удовольствие полноценное, а не возмещающее отсутствие других. Возможно, внешне моя жизнь представлялась довольно скудной? Если же посмотреть изнутри, то она напоминала квартиру без мебели, но с роскошной библиотекой: кто умеет сполна наслаждаться излишествами и не очень дорожит необходимым, обозревает ее с восхищением и завистью.

Никто не видел меня изнутри и не подозревал, какая я счастливая, — никто, кроме меня, ну и отлично. Незаметность была мне только на руку — никто зато и не мешал читать сколько влезет.

Единственными свидетелями моего запойного чтения были родители и постоянно меня за это пилили. Мама как биолог возмущалась тем, о я нисколько не забочусь о своей физической форме, папа обстреливал меня латинскими и греческими цитатами — mens sana in corpore sano и все такое прочее, — рассказывал мне про Спарту и, наверно, воображал, что есть такой гимнасий, куда я могу ходить на тренировки по дискоболу. И вообще его бы больше устроило иметь своим отпрыском какого-нибудь там Алкивиада, а не витающую в облаках книгожору-отшельницу вроде меня.

Возражать я и не пыталась. Как объяснишь, что ты невидимка? Родители считали, что я корчу из себя взрослую и презираю нормальные влечения своих ровесников, а я и рада была бы развлекаться наравне с другими, но как это сделать, если на меня никто не смотрит? Родители и сами меня давно в упор не видели, раз навсегда постановив и припечатав, что я тихоня, мямля и т. д. Смотреть по-настоящему значит смотреть непредвзято. Непредвзятый взгляд увидел бы во мне атомный реактор, туго натянутый лук, который томится без стрелы и цели.

И однако, хотя все, чего мне мучительно хотелось, оставалось недоступным, я не чувствовала никакой ущербности в том, что жила в книгах, просто я дожидалась своего часа, а пока распускала лепестки, впитывая Стендаля и Радиге — не худшее, что есть на этом свете. И на гроши не разменивалась.

С вторжением Христы чтение стало похоже на прерванный половой акт: если она заставала меня с книгой в руках, то сначала устраивала мне выволочку («Опять носом в книжку!»), а потом принималась болтать как заведенная о каких-то нескончаемых и никчемнейших пустячках, повторяя каждый по четыре раза — под этим градом мне ничего не оставалось делать, как только считать эти повторы и дивиться неизменному четверичному циклу.

— Нет, представляешь, Мари-Роз мне говорит… а я и говорю ей, Мари-Роз… А она, Мари-Роз-то, говорит… А я, значит, ей говорю, Мари-Роз то есть…

Иногда, из чистой вежливости, я заставляла себя изображать интерес, спрашивала, например:

— Кто такая Мари-Роз?

Получалось некстати.

— Да я уж тебе тысячу раз говорила! — возмущалась Христа.

Я ей верила: наверняка она уже упоминала это имя, да не одну, а четыре тысячи раз, я же четыре тысячи раз пропускала его мимо ушей и четыре тысячи раз забывала.

В общем, гораздо лучше было пережидать словоизвержение молча и только изредка мычать и кивать головой. Я часто думала, что заставляло Христу так себя вести. Она была не так примитивна, чтобы бесконечное переливание из пустого в порожнее могло доставлять ей удовольствие. И пришла к выводу, что причиной всему — патологическая зависть. Ей было нестерпимо видеть, как мне хорошо с книгой, а раз забрать себе это счастье она не могла, то всеми силами старалась его разрушить. Отняв моих родителей и мой дом, она желала отнять и мои радости. Но я была готова поделиться:

— Погоди, я дочитаю и дам тебе.

Нет, ждать она была не в состоянии, вырывала книгу у меня из рук, открывала наобум, в середине или в конце (я не высказывала вслух, как мне противно было на это глядеть), и с недоверчивой гримасой принималась читать с этого места. Я бралась за другую, но только успевала втянуться, как возобновлялась эпопея о Мари-Роз или о Жан-Мишеле. Это было невыносимо!

— Тебе не нравится роман? — спрашивала я.

— Я, кажется, его уже читала.

— Что значит «кажется»? Это же все равно, что ты съела, ну… какой-нибудь фрукт, что ли, и сама не знаешь, съела ты его или нет.

— Сама ты фрукт! — отвечала она и покатывалась со смеху, в восторге от собственного остроумия.

Мой удрученный вид она считала признаком своей победы и думала, что здорово меня срезала. На самом деле меня потрясала ее глупость.

Она ухитрялась поймать двух зайцев сразу и демонстрировала маме и папе свою липовую начитанность. Они легко попадались на удочку и захлебывались от восторга:

— Ты учишься, работаешь да еще и находишь время для чтения! Невероятно!

— Не то что Бланш — та, кроме чтения, ровным счетом ничего не делает.

— Сделай доброе дело, Христа, оторви ее от книжек, научи ее жить!

— Раз вы просите, обещаю попробовать.

Она всегда умела повернуть дело так, что мы все у нее оставались в долгу. А уж как она обработала моих родителей, чтобы они настолько поглупели, один Бог знает! Я смотрела на них и не могла понять: неужели они не сознают, что ежесекундно отрекаются от меня? За что так унижать собственное чадо? Или у них не осталось ко мне ни капельки любви?

А я ведь была на редкость легким ребенком. За шестнадцать лет никто ни разу на меня не пожаловался, и сама я никогда не упрекала их за то, что они подарили мне жизнь, прелести которой я что-то пока не распробовала.

Мне вдруг вспомнилась притча о блудном сыне: если уж сам Христос хвалил родителей, которые предпочитают неблагодарного ребенка, то что спрашивать с Христы! Может, они оба, и Христос и Христа, лили воду на свою мельницу — они ведь и сами блудные дети. А я — несчастный послушный ребенок, которому не хватило сообразительности обеспечить себе любовь отца и матери хулиганскими выходками, побегами из дома, хамством и руганью.

Интриганка сдержала слово и потащила меня с собой на студенческую вечеринку. Такие чуть не каждый вечер устраивали разные факультеты. Сборище происходило в обшарпанном помещении, то ли нарочно отведенном для этих целей, то ли когда-то служившем для свалки старых шин.

Дело было в ноябре, я дрожала от холода в своих хилых джинсиках. Грохот стоял ужасающий, шлягеры один страшней другого рвали барабанные перепонки. К тому же нечем было дышать. Приходилось выбирать одно из двух: или задыхаться в табачном дыму, или зарабатывать воспаление легких, стоя у открытой двери. Тусклый свет не прибавлял красоты мелькавшим вокруг и без того не слишком привлекательным лицам.

— Полный отстой! — сказала Христа.

— По-моему, тоже. Пошли отсюда?

— Нет.

— Но ты сама сказала, что тут полный отстой.

— Я обещала твоим родителям вытащить тебя из дома.

Я хотела возразить, но не успела. Христа заметила каких-то своих приятелей, а они увидели ее и ринулись навстречу, дико улюлюкая, как у них было принято. Вся кодла повалила пить и танцевать.

Я чувствовала себя как на бойне, но, поскольку ноги совсем застыли, тоже стала пританцовывать. Христа уже забыла о моем существовании. И слава богу!