Сова по имени Уэсли - Стэйси О'Брайен Страница 9

Несмотря на быстрый рост, в пять недель Уэсли все еще был не похож на сову. Все его тело, включая лапы и недоразвитые крылья, было покрыто белым пухом. Он выглядел бесформенным и каким-то… комковатым. На попе и бедрах у него рос особенно густой пух, от которого он так и не избавился с возрастом. Я называла это его «шароварами» – уж больно было похоже. В дикой природе совиные «шаровары» – не просто украшение: они задерживают теплый воздух и распределяют его по телу, когда совы спят, поджав лапы, в холодную погоду.

В шесть недель крупная голова Уэсли все еще была непропорционально большой по сравнению с остальным телом. Лапы его были на вид будто чешуйчатые и наводили на мысли о рептилиях. Они тоже казались огромными на фоне прочих частей его тела, и оканчивались острыми, как бритва, когтями. В дикой природе совята на этой стадии развития обычно практикуют своеобразные предполетные упражнения – карабкаются по стволам деревьев, вонзаясь в кору когтями и клювом и поднимая себя вверх за счет мышц ног и постепенно растущих крыльев. К несчастью, Уэсли решил, что из меня выйдет вполне неплохая замена дереву. Его острые клюв и когти, предназначенные убивать и разрывать плоть, весьма больно ранили, и мне пришлось взять привычку постоянно носить плотные джинсы, не снимая даже на ночь.

Как-то раз мы гостили у моей мамы, и Уэсли вздумалось полазать по моим голым рукам.

– Дорогая, он не царапает тебя своими клешнями? – спросила мама.

– Это не клешни, мам, – ответила я.

– Ой, в смысле, своими локтями?

– Наверное, все же когтями, мам. Это называется когти.

Она качала головой и недоумевала на тему того, как я буду искать себе мужа, будучи расцарапанной с ног до головы, чем добавила мне беспокойства по поводу предстоящего свидания с Полом. Биологи обычно гордятся своими шрамами и обожают обмениваться байками о самых странных тварях, которые их когда-либо кусали, но Пол-то биологом не был.

Мои руки и впрямь были покрыты длинными и тонкими царапинами от когтей Уэсли, но у меня имелись следы и других боевых ранений – например, небольшие участки кожи, «выдолбленные» клювами больших сов, обитавших в Калтехе. Но самый крутой из моих шрамов располагался на правом запястье – его мне оставил на память трехфутовый бентосный червь своей шестидюймовой выдвижной челюстью (скорее всего, с нее писали выдвижную челюсть пришельца из фильма «Чужой» – сходство было почти полным). Бентосом называется слой отложений на дне океана, где обитают эти черви. Они прячутся в иле, а когда жертва проплывает над ними, выстреливают вверх своими челюстями, ловя ее и утаскивая вниз. Я была тогда на корабле в составе экспедиции, изучавшей, как изменение течений влияет на бентосную жизнь (и заодно на зоопланктон на поверхности). Мы выловили при помощи сети одного червя, как вдруг тот впился мне в запястье мертвой хваткой. Первым инстинктивным желанием было забегать по лодке с криками: «Снимите, снимите его с меня!» – но вокруг были ученые, и это смотрелось бы совсем не круто, так что вместо этого я замерла и выдохнула: «Кто-нибудь может помочь отцепить от меня эту штуку?» В конце концов нам удалось разжать червю челюсти и выбросить его обратно в воду, хоть и вместе с куском мяса, выдранным из моей руки. Сама я, однако, ликовала – теперь у меня была наикрутейшая история из серии экзотических укусов.

Только вот я сомневалась, что шрам, оставленный бентосным червем, сыграет в мою пользу на свидании с музыкантом.

У нас с Уэсли образовался особый ритуал, которому мы следовали перед сном. Я умывалась и чистила зубы, а он стоял рядом на тумбочке и внимательно наблюдал за тем, как я открываю кран, споласкиваю щетку, выдавливаю на нее пасту и подношу ко рту. Вскоре он начал активно участвовать в процессе, хватая щетку и гордо вышагивая вдоль раковины с ней в клюве. Я хваталась за рукоять и пыталась аккуратно вызволить свое имущество, что в итоге приводило к игре в перетягивание каната. Я говорила: «Уэсли, отдай, это мое. Уэсли, отдай сейчас же», на что Уэсли отвечал тем, что только сильнее упирался лапами, тянул изо всех сил и орал, пока я не сдавалась. «Ладно, ты победил», – уступала я и аккуратно отпускала щетку. В итоге я додумалась до того, чтобы сначала брать одну из «его» щеток, а затем, «проиграв» ее, спокойно чистить зубы своей. Победив, Уэсли моментально терял к щетке интерес и сбрасывал ее на пол, наблюдая за падением с восторгом, с которым грудничок наблюдает за скинутой им со столика непроливайкой.

Как-то вечером Уэсли сунул голову под струю воды из-под крана. Новые ощущения крайне его удивили, он отшатнулся, потряс головой и посмотрел на меня, дескать: «Что это было?» Потом попробовал снова. Так Уэсли открыл для себя воду. И ему понравилось. Даже не так – ему безумно понравилось. Он стал запрыгивать в раковину, видя, что я собираюсь открыть кран. Я нашла старую собачью миску, наполнила ее водой и поставила на стол рядом с раковиной. Так Уэсли стал копировать мой вечерний ритуал у своей собственной «раковины»: окунал личико в воду, пока я умывалась, и пил, пока я чистила зубы. Это было весьма необычно – совы в принципе стараются держаться подальше от воды, не говоря уже о том, чтобы умываться и пить. На тот момент, по нашим сведениям, ни один натуралист еще не замечал интереса к воде ни за одной совой. Все необходимые для их организма жидкости совы обыкновенно получают при поедании мышей. Однако Уэсли об этом сказать забыли, и его мисочка с тех пор стала ключевым предметом в нашей совместной жизни. В Калтехе пожелали увидеть такое нехарактерное поведение воочию, так что я принесла миску с собой на работу, и мои коллеги всей лабораторией наблюдали, как Уэсли пьет, резвится и играет в воде.

У него появилось множество удивительных движений и выражений лица. Они отражали недюжинную глубину мысли и осознанность. Я разговаривала с Уэсли точно так же, как Вэнди разговаривала со своей грудной дочерью, Энни, – сопровождая слова простыми и понятными жестами. Я была уверена, что он рано или поздно научится меня понимать до какой-то степени, я только не знала до какой. Я сопровождала одни и те же действия одинаковыми словами, например «Уэсли, хочешь мышек?», когда он ел, или «Уэсли, пора спать», когда ложилась в постель. И каждый раз, когда он смотрел на что-то, казавшееся ему интересным (то есть почти все, что было вокруг), я называла эту вещь вслух. После этого он обычно несся к этому объекту своим смешным галопом, расправив крылья на манер самолета, а я бежала сзади с криками: «Нет, стой! Это не для сов!»

Наконец настал заветный вечер свидания. Я стояла на крыльце дома, где жил Пол, держа в расцарапанных руках коробку, в которой спала моя «пятая нога». Пол с улыбкой открыл дверь, впустил нас в дом и взглянул на Уэсли.

– Это сова?

Уэсли как раз начал просыпаться.

– Ну да, совенок, – ответила я.

Пол нагнулся над коробкой, чтобы разглядеть получше.

– А это что, – воскликнул он с расширившимися глазами, – порезанные мыши?!

– Это его еда, – попыталась оправдаться я.

Пол побледнел и отступил.

– Мерзко. Реально мерзко.