Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский Страница 89

Однажды я видел на улице Москвы, как один старик поскользнулся на ступенях подземного перехода. Слякотный март тогда залепил все проулки, проходы, пороги, обочину, душу. Крысы, спугнутые с урны, улепетывали, секунду буксуя на месте, разбрызгивая снег, шаркая когтями по асфальту. (Зимой у Павелецкого вокзала ночью и ранним утром они забираются на урны и копаются в них передними лапами, деловито вынимая обертки, объедки, до оторопи напоминая мартышек.) Старик не сумел подняться и скатился, ступенька за ступенькой, вниз, на спине. Я поскользнулся, двинувшись к нему, и подошел, когда он был уже на нижней ступеньке. Старик разбил себе о гранит голову, в редких седых волосах темнела ссадина, из нее вспухала кровь. Он попробовал поднять руку, дотронуться до головы, но сил не хватило, и рука застыла в воздухе, словно старик приветствовал кого-то. Губы его тряслись. Я смотрел на рану на его голове: алая, густая субстанция била в глаза ярким пятном – среди сумрачного мартовского утра. И я не мог оторваться, я застыл перед зрелищем вспыхнувшей, обнаженной жизни – при виде крови, такой новой, красочной части несчастного старика. Я вызвал скорую и отвел его в дежурную аптеку, по счастью, она находилась неподалеку, в конце квартала… Я шел на службу, и алая густота стояла перед моими глазами, вечная ее новизна и сила, проводник жизни.

«Расскажи о твоей самой большой слабости. Если не слишком стыдно…» – попросил меня внутренний голос, и я сел на подоконник, под окно, ослепшее дождем…

Что ж, ежели мы стали переходить на личности, то следует признаться, что, по сути, я легкий человек. Я доверчив и бесполезен. У меня нет осложнений, кроме одного, точней, двух… Первое. Я иногда подвержен слуховым галлюцинациям. Нет, никаких голосов – просто шумы, иногда пение без слов, переливание нот. А вот другая проблема – та чуть серьезней. Дело в том, что я всё время фотографирую, это тик. Это разновидность психологического заболевания, перепев аутизма, объектив – лучший барьер зрению перед миром, матрица – лучшая сетчатка, шторка – веко. Щелк – и меня нет, мне теперь это не нужно видеть, перемалывать, тосковать.

Если ситуация не позволяет делать снимки, то я непременно возвращаюсь и снимаю кадр уже пустого места. Я заговариваю реальность кадром. Когда Ленька бросался на быка, я фотографировал. Мне необходим щелчок затвора, как отбивка того, что происходит, я обязан выдержать ритм, пусть переполнена флеш-карта, но я обязан щелкнуть. Если вдруг у меня нет с собой объектива, я снимаю сквозь рамочку скрещенных пальцев…

На снимках я стараюсь разглядеть незримое. Есть быстрое незримое – мгновенное нечто, что выходит за нашу чувствительность длительности. И, уловив его в кадре, я становлюсь первооткрывателем. А есть медленное незримое, константа, которую также трудно осознать и наблюдать. Я всю жизнь учусь переключать внутреннюю длительность. Я мечтаю научиться длить минуты годами. И годы умещать под моргнувшее веко.

Фотографию я понимаю как сгущенную геометрию. Едва ли не любой сгусток смысла обязан искривлять пространство, исходя только из законов сохранения, ибо смысл есть энергия, а энергия есть материя. Когда я жил в Сан-Франциско, я вечно таскался в тоннель перед Golden Gate Bridge, чтобы поснимать гирлянды фонарей, полосовавших подземелье навылет к океану, к самому красивому мосту в мире. Особенно я люблю арки или выходы из тоннелей – это такие камеры-обскуры для циклопов…

Каждый свободный день у меня перемежается щелканьем затвора фотоаппарата. «Три кадра. Сегодня три хороших кадра», – записываю я в дневничок своего Blackberry. Или: «Хватило двух».

Снимаю я давным-давно, лет с четырнадцати, начиная с пятнадцатирублевой узкопленочной «Смены», но я всё еще неофит. Три – пять сносных кадров из двух тысяч – вот мой удел. Но кое-что я все-таки умею. Я умею обвести собеседника, и он не замечает, что я смотрю на него через объектив. Я забалтываю и отвлекаю. Если повезет, я уйду с частичкой его облика. Или даже с кадром, который, возможно, открывает некую святую ложь о человеке, которая порой интересней его жизни. Главное – сделать кадр так, чтобы человек не смотрел в объектив. Одно из правил – носить во время съемки майку с какой-нибудь осмысленной надписью на груди. Случается, я занят выбором надписи, не могу найти подходящей. Часто стихи спасают. «Мир населен большинством живых» – приличный урожай из восьми портретов. «Страх недостоин мужчины, сторону смерти возьми» – четыре мужских, два женских. «Старики, как деревья, принимают прошлое за будущее»: негусто. «Я отрекаюсь от обезьяны и присягаю Тебе»: хороший двойной портрет мужчины и женщины, они поднимаются на эскалаторе из подземной станции BARTa ^[11] на улицу у Civic Center, Сан-Франциско.

С помощью папье-маше, обрезков полиуретана и бумаги мне удалось сделать маскировочный кожух для фотоаппарата. Техника съемки скрытой камерой мною освоена, как дыхание: от пояса, с руки, из-под плеча – я кадрирую объект с точностью Клинта Иствуда, с замершими у кобуры мыслящими пальцами…

– Ты всё фотографируешь, – сказала в последнюю нашу встречу Тереза.

Влажный всплеск ударил в глаза, поплыл, но, закрывая лицо руками, я успел щелкнуть ее еще раз и поспешно отвернулся.