Bella Германия - Даниэль Шпек Страница 89

Джованни выбрал место на самом краю кладбища, у обрыва. «Это море ее детства, – объяснил он священнику, – с которым она так надолго была разлучена».

– Мы приходим в этот мир с пустыми руками, с пустыми руками уходим из него, – говорил священник. – Все, что от нас здесь остается, – любовь, которую мы посеяли в сердцах наших близких.

«Это не так, – мысленно возразил Винченцо. – Остается боль, которую никто не может у нас отнять. Остается невысказанное, и оно болит, как открытая рана».

Портрет Джульетты висел на каждом доме в деревне. Джованни явно перестарался, некрологи были расклеены повсюду. С черно-белых фотографий улыбалась прекрасная молодая женщина. Лишь внимательный взгляд мог заметить укрытую в глубине сияющих глаз печаль, будто Джульетта что-то предчувствует. Жизнь, которая так и не началась.

На piazza о покойной судачили старики, в сущности ничего о ней не знавшие. Зато они хорошо были знакомы с ее семьей. И теперь недруги безбожника-отца бубнили о проклятии, тяготеющем над Маркони. Не он ли покусился на законы, на которых от века держалось сицилийское общество? Так стоит ли удивляться, что дочь пошла в него?

И каждый вспоминал, как шесть лет назад Джульетта бросила мужа, сбежав со свадьбы брата в Германию. Опозорила достойного человека, единственного члена семьи, не бывшего на похоронах.

Чтобы сплетники не слишком разевали рты, Джованни строго-настрого запретил жене, матери и племяннику говорить что-либо об аресте Энцо.

– Это была авария, поняли? Несчастный случай.

Но шила в мешке не утаишь, тем более на Салине.

Слухи как блохи, они путешествуют на кораблях от острова к острову и рано или поздно доберутся до любой деревни.

Отсутствие Энцо было подобно бездонной дыре, которую тут же принялись заполнять домыслами. Причем те из них, что казались Винченцо самыми невероятными и ужасными, деревенским представлялись наиболее правдоподобными. Для них супружеская измена, насильственная смерть и отсутствие обманутого мужа на похоронах вполне естественно увязывались в отработанный веками сценарий, в котором они – и это было самое страшное – не усматривали со стороны Энцо никакого преступления.

Но чем дальше, тем чаще и сам Винченцо стал ловить себя на том, что принимает их точку зрения. Как она только могла? С немцем! Это было больше чем измена мужу – предательство. Конечно, Энцо не ангел, но всегда оставался ей верен, а под конец потакал любым ее капризам.

И что стояло за ее мечтой о моде? Не была ли мода прикрытием для чего-то другого? Как она могла заниматься делами семьи, одновременно изменяя мужу? И почему именно с немцем? Кто вообще этот человек, вскруживший ей голову? Или всему причина – неустроенность Энцо, его нищета? Но если муж оказался в затруднительных обстоятельствах, не должна ли жена тем более его поддерживать? У ее любовника так и не хватило смелости прийти после аварии ни к нему, ни к Энцо. Как вообще получилось, что он выжил, а она погибла? Если бы Винченцо сейчас с ним встретился, он бы точно исправил это недоразумение. Око за око…

Юноша стыдился этих мыслей. Мог ли он судить собственную мать, которой обязан всем? Что знал он о ее тайных страстях и печалях? Или не слышал, как она плакала по ночам? Спохватись он вовремя, был ли шанс ее образумить? Возможно, ему следовало уделять больше внимания семье, а не сидеть за книгами. Оказать матери поддержку, которой она не нашла у Энцо…

Но сочувствие быстро сменялось гневом. Мысленно Винченцо обзывал ее словами, которые никогда не решился бы произнести вслух. Он был готов признать за матерью даже право на любовника, но не мог простить ей лжи. Разве не она учила его всегда говорить правду? И после этого у нее хватило духу разыгрывать из себя мать семейства, в существование которого сама она не верила.

Проходя по деревне, Винченцо чувствовал на себе взгляды. Ему выражали соболезнования, но за сочувственными словами угадывалась насмешка, презрение к сыну убийцы и шлюхи.

Ночью он стоял на крыше старого дома и смотрел на звезды. Ветер к тому времени стих. Только сейчас Винченцо ощутил голод – он не ел целый день. Было холодно. Из головы не шли слова священника – беспомощная попытка придать смысл тому, что смысла не имело. Бог, столь равнодушно бросающий свои создания на произвол судьбы, не мог быть Богом любви.

На крышу поднялся Джованни, встал рядом.

– Почему так, Джованни?

Они смотрели на черное, как смола, море.

– Я не верю. Папа любил ее, он не мог этого сделать.

– Когда люди говорят «я люблю тебя», – ответил Джованни, – они обычно имеют в виду «ты принадлежишь мне». Как будто человек – это надел земли. Только ведь и земля тоже не наша. Мы всего лишь обрабатываем ее, используем в своих целях. Посмотри на этот дом. По бумагам он принадлежит матери Розарии. Но эти камни переживут ее. Мы временные хранители и должны в целости передать все это следующему поколению. Энцо не мог удержать ее. А если так, то она не должна была достаться и другому.

– И ты знал? – У Винченцо голова шла кругом. – Ты знал, что она хочет оставить нас? Ради немца?

Джованни беспомощно покачал головой. Море молчало. Вдали мерцали огни Стромболи.

В Мюнхене выпал снег – в середине апреля, на Пасху. Винченцо замерз, пока ставил свою «веспу» у входа в зеленое здание полицейского управления на Эттштрассе. Смеркалось. Колокола Фрауэнкирхе звонили к мессе. Охранник на входе жевал булочку с ливером и сыром, и Винченцо возненавидел его за одно это.

Комиссар вызвал его «для беседы» в Страстную пяницу. Винченцо не знал, будет ли Энцо присутствовать на допросе. Для себя он решил, что ничего им не скажет. Длинный коридор, по которому его вели, пах воском для полов. Где-то пела «Абба» – «Ватерлоо»…

В кабинете витали другие запахи – одеколона и легкая нотка жареной колбасы. Фамилия комиссара была Унглауб. Он крепко, почти по-дружески пожал Винченцо руку, но во взгляде сквозила очевидная смесь сочувствия и подозрительности. Последнее Винченцо готов был стерпеть и даже принять как должное, но сочувствие… Жалеть его не надо. Пусть комиссар прибережет жалость для голодных детей Африки.

Унглауб пригласил юношу сесть. Энцо в кабинете не было.

– Примите мои соболезнования, – сказал комиссар.

Винченцо сел за стол и достал сигареты. Унглауб услужливо поднес зажигалку, но Винченцо взял ее и прикурил сам.

– Я вынужден задать вам кое-какие вопросы.

Винченцо молчал.

– Речь пойдет о ваших родителях. Ваш отец когда-нибудь бил вашу мать? Бывал ли он груб по отношению к ней?

– Нет.

– Может, угрожал?

– Нет.

– Ревновал?

– Не все ли теперь равно, она мертва.

– Ваш отец категорически отрицает свою вину.

– И что?