На помощь, Дживс! Держим удар, Дживс! (сборник) - Пэлем Грэнвил Вудхауз Страница 88

Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tête à tête, если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из Тотли-Тауэрса. Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:

– Это что такое?

– Что – это? – недолго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.

– Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.

– Оутс, вы осел, – сказала Стиффи.

Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться:

– Эх вы, полиция! Я же только хотела немного ободрить заключенного.

Констебль хмыкнул, как мне показалось, с досадой, и минуту спустя мое впечатление подтвердилось.

– Это я нуждаюсь в ободрении, – мрачно сказал он. – Я виделся с сэром Уоткином, и он мне сказал, что не будет выдвигать обвинение.

– Что?! – вскричал я.

– Что?! – взвизгнула Стиффи.

– То, – сказал констебль, и мне стало ясно, что хоть солнце на небе давно, а в душе его темно. Честное слово, я ему даже посочувствовал. Для служителя закона нет горше обиды, чем если преступник ускользает из рук. Это все равно что крокодилу где-нибудь на Замбези или пуме в Бразилии видеть, как Планк, которым они собирались позавтракать, взмывает у них из-под носа на дерево недосягаемой высоты.

– Сковать полицию по рукам и ногам, вот как я это называю, – буркнул он и, кажется, плюнул на пол. Естественно, видеть я этого не мог, но звук плевка слышал явственно.

Стиффи гикнула вне себя от радости, и я тоже, помнится, гикнул. На самом деле, как я ни храбрился, мне совсем не улыбалось гнить в застенке целых двадцать восемь дней. Одна ночь за решеткой – куда ни шло, но все хорошо в меру.

– Ну, так чего мы ждем? – сказала Стиффи. – Пошевеливайтесь, констебль. Живо отворяйте двери.

Не скрывая досады и разочарования, Оутс отпер замки, и мы со Стиффи вышли на широкие просторы по ту сторону тюремных стен.

– Прощайте, Оутс, – сказал я, ибо всегда приятно отдать дань вежливости своему бывшему тюремщику. – Рад был познакомиться. Поклон миссис Оутс и детишкам.

В ответ Оутс громко фыркнул – звук получился такой, будто бегемот вытащил ногу из болота. Я заметил, что Стиффи поморщилась. По-моему, поведение Оутса ей не понравилось.

– Знаешь, – сказала она, когда полицейский участок остался позади, – с Оутсом надо что-то делать. Надо дать ему хороший урок. Пусть не думает, что жизнь состоит из одних удовольствий. Правда, с ходу мне ничего подходящего не приходит в голову, но один ум хорошо, а два лучше. Берти, не уезжай и помоги мне проучить Оутса так, чтобы он на всю жизнь запомнил.

Я вздернул одну бровь:

– Ты хочешь, чтобы я остался здесь в качестве гостя дяди Уоткина?

– Можешь пожить у Гарольда. У него есть свободная комната.

– Нет уж, извини.

– Значит, не останешься?

– Нет. Хочу убраться из Тотли как можно скорее, и чем дальше, тем лучше. И можешь сколько хочешь твердить, что я отпетый трус, меня этим не проймешь.

Она состроила гримасу, которую французы, по-моему, называют moue ^[22], то есть, попросту говоря, надулась как мышь на крупу.

– Я так и знала, что тебя бесполезно просить. Нет в тебе ни спортивного духа, ни боевого задора, и в этом твоя беда. Придется привлечь Гарольда.

Я замер на месте, потрясенный той картиной, которую вызвали ее слова в моем воображении, а Стиффи, всем своим видом выказав обиду и негодование, удалилась. Пока я стоял, гадая, какую кашу она теперь заварит на беду преподобному Пинкеру, и надеясь, что у него хватит благоразумия отказаться от Стиффиных затей, подкатил автомобиль, в котором, к своей несказанной радости, я увидел Дживса.

– Доброе утро, сэр, – сказал он. – Надеюсь, вы хорошо спали?

– Урывками, Дживс. Эти нары ужасно жесткие, все бока отлежал.

– Могу себе представить, сэр. Позволю себе заметить, что, к моему глубокому сожалению, эта тревожная ночь оставила след на вашем внешнем облике. Я бы не стал утверждать, что у вас вид достаточно soigne ^[23].

Конечно, я мог бы его осадить, бросив, например, что-нибудь вроде: «Мне бы ваши заботы, Дживс», – но я не стал этого делать. У меня в голове роились более глубокие мысли. Я пребывал в философском настроении.

– Знаете, Дживс, – сказал я, – век живи – век учись.

– Сэр?

– В смысле, что у меня теперь на многое открылись глаза. Я получил хороший урок. Теперь мне понятно, как можно ошибиться, навешивая на ближнего ярлык отпетого негодяя только потому, что он ведет себя как отпетый негодяй. Приглядись внимательнее – и увидишь человечные черты там, где менее всего ожидаешь.

– Весьма глубокое наблюдение, сэр.

– Возьмем, например, сэра Уоткина Бассета. Со свойственной мне опрометчивостью я занес его в разряд законченных злодеев, в которых нет ничего человеческого. И что же мы видим? Оказывается, и он может проявить великодушие. Загнав Бертрама в угол, он против ожидания не стал его добивать, он, карая, не забыл о милосердии и отказался от судебного преследования. Я тронут до глубины души тем, что под его отталкивающей оболочкой скрывается золотое сердце. Дживс, почему у вас вид как у надутой лягушки? Разве вы со мной не согласны?

– Не вполне, сэр, – в той части, где вы приписываете снисходительность, проявленную сэром Уоткином, исключительно его душевной доброте. Он руководствовался совсем иными побуждениями.

– Не понял, Дживс.

– Мне пришлось выдвинуть условие, чтобы вас освободили, сэр.

Я совсем запутался. По-моему, малый начал заговариваться. А какой прок от камердинера, который несет околесицу!

– Что вы хотите этим сказать? Условие чего?

– Моего поступления на службу к сэру Уоткину, сэр. Мне следовало упомянуть, что во время моего пребывания в Бринкли-Корте сэр Уоткин был настолько добр, что высоко оценил усердие, с которым я выполняю свои служебные обязанности, и предложил мне расстаться с вами и поступить к нему. Я принял предложение сэра Уоткина, но при условии что он вас освободит.

Полицейский участок в Тотли находится на главной улице, и оттуда, где мы стояли, были видны лавки мясника, булочника, бакалейщика, а также трактир, где торговали табаком, пивом и спиртными напитками. Когда до меня дошел смысл того, что сказал Дживс, мясник, булочник, бакалейщик и трактирщик задрожали и задергались у меня перед глазами, будто в пляске Святого Витта.