Содом и Гоморра. Города окрестности сей - Кормак Маккарти Страница 88

— Это вы меня спрашиваете?

— Да.

— Я думаю, для вас это возможно. Насчет него я понятия не имею. А вы как думаете?

Рассказчик задумчиво помолчал.

— Я думаю, — сказал он, — что сновидец вообразил себя у некой дорожной развилки. Притом что никаких таких развилок, вообще-то, не было. Наши решения не имеют альтернативы. Мы можем думать, что-то будто бы выбирать, но двинемся лишь по одному пути. Книга бытия этого мира сложена из многих стате́й, но их нельзя вновь из нее вычленить. При этом всегда найдется такая точка, где эта книга все равно превзойдет любые возможные ее описания, и вот именно это, я полагаю, сновидец и наблюдал. Ибо по мере того, как способность говорить об этом мире покидает нас, тут же и нить истории куда-то теряется, лишая ее всякой достоверности и силы. Мир наступающий должен слагаться из того, что было в прошлом. Другого материала нет в наличии. И все же, думаю, ему виделось, будто мир у его ног раскрывается, выдавая свои тайны. Порядок действий, принятый им в его путешествии, увиделся ему теперь чем-то вроде эха, отзвука, каким сопровождается смерть вещей. Думаю, он увидел надвигающуюся ужасную темноту.

— Слушайте, мне надо идти.

Пришлый не ответил. Сидел, задумчиво обозревая придорожные vegas [347], а за ними бесплодные пустоши, уже замерцавшие и струящиеся под только что народившимся солнцем.

— Эта пустыня вокруг нас когда-то была бескрайним морем, — сказал он. — Вот может ли такая вещь исчезнуть? Из чего сделаны моря? А я? А вы?

— Я не знаю.

Пришлый встал и потянулся. Мощно потянулся, спортивно, с этаким еще разворотцем. Глянул сверху вниз на Билли и улыбнулся.

— Ну, теперь-то уж ваш рассказ закончен? — сказал Билли.

— Нет.

Он сел на корточки и вытянул вперед руку ладонью вверх.

— Вот сделайте так руку, — сказал он. — Как я.

— Это что, зарок какой-то?

— Нет. Впрочем, вы уже под зароком. И всегда были. Поднимите руку.

Он поднял руку, как просил пришлый.

— Видите, как похожи?

— Да.

— То-то и оно. Бессмысленно настаивать на том, что существование всего сущего сиюминутно. Образ этого мира и всего, что в нем, нарисован давным-давно. Однако рассказ о нем, который и есть мир, каким мы его знаем, не существует вне инструментов его исполнения. В свою очередь, и эти инструменты не существуют вне своей собственной истории. И так далее. Наша жизнь не является картинкой мира. Это сам мир, который состоит не из плоти, не из снов, не из времени, но только из прославления Господа. Ничто иное не может удержать в себе жизнь. И в ней ничто иное тоже не может удержаться.

— Так чтó все-таки произошло с путешественником?

— А ничего. У этого рассказа нет конца. Он проснулся, и все было как прежде. Иди себе, куда шел.

— В сны каких-то других людей?

— Возможно. Таких снов, как и связанных с ними ритуалов, тоже ведь бесконечное множество. Искать во всем этом надо совершенно другое. Притом что это искомое может быть объяснено и через сны, и через действия, концы с концами все равно никогда не сходятся. Эти сны и эти действия вызываются ужасным голодом. А их цель — удовлетворить потребность, которая остается неудовлетворенной, и за это мы должны быть благодарны.

— А вы тем временем всё спали.

— Да. В конце сна на рассвете мы вместе отправились в путь, внизу на равнине увидели какую-то лагерную стоянку, откуда, несмотря на холод, не поднималось ни дымка, и спустились туда, но стоянка оказалась брошенной. Она была из нескольких хижин, сделанных из шкур, натянутых на копья с наконечниками из самородного железа, а в хижинах мы нашли остатки старой еды, нетронутой и холодной на холодных глиняных тарелках. Наткнулись мы и на составленное в пирамидки первобытное и старинное оружие с резьбой по металлу и филигранной инкрустацией золотом; кроме того, там в обитых шкурами сундуках были одежды, сшитые из шкур северных животных, а сами сундуки — по углам окованные медью и с медными застежками — были старые, потертые и потрепанные за годы кочевий. А еще в сундуках оказались старые счета и гроссбухи с записями об истории того исчезнувшего народа, о пути, который он пролагал в этом мире и прикидки самих кочевников в отношении стоимости их путешествия. А поодаль мы нашли скелет — старые порыжелые кости, зашитые в кожаный саван… Вместе мы прошли через это скорбное, дышащее запустением место, и я спросил его: может быть, эти люди отлучились временно, может, их куда-то вызвали, но он сказал, что это не так. Когда я попросил его поведать мне, что тут случилось, он посмотрел на меня и говорит: «Я здесь был уже. И ты был. Здесь все набросано специально. Ничего не трогай». Тут я проснулся.

— То есть очнулись от этого вашего сна?

— От какого же еще? Сон был только один, от него я и очнулся. Проснулся и перешел из того мира в этот. Как и тому путешественнику, все, от чего я бежал, мне встретится снова.

— А от чего вы бежали?

— От неописуемого мира нашего путешествия. От прохода в горах. От кровавого камня. От зарубок, которые оставила на нем сталь. От имен, высеченных на ржавом известняке среди каменных рыб и древних ракушек. От всего сумеречного и темнеющего. От сухого морского дна. От орудий кочевых охотников. От снов, въевшихся в их клинки. От костей чужеземного пророка. От молчания. От постепенного иссякания дождей. От прихода ночи.

— Слушайте, мне надо идти.

— Что ж, доброго пути, cuate [348].

— И вам также.

— Надеюсь, ваши друзья вас дождутся.

— Я тоже надеюсь.

— Смерть каждого человека с готовностью переключается на любого другого. А поскольку смерть приходит ко всем, то нет иного способа умерить страх перед ней, кроме как возлюбить того, кто заменил ей тебя. Мы не ждем, когда его история будет написана. Он был здесь и ушел много лет назад. Тот человек, который суть все люди и который ждет нас у последнего причала, где мы окажемся, когда придет наше время, а пока мы должны твердо стоять за него. Ты любишь его, того человека? Ты славишь путь, который он избрал? Ты будешь внимать благовествованию о нем?

Однажды он провел ночь в пустом бетонном кольце у шоссе, на котором возились дорожные рабочие. Поодаль, зарывшись колесами в песок, стоял огромный желтый «евклид» {63}, за ним торчали белесые и голые бетонные опоры въезда на эстакаду скоростного шоссе восток — запад; ряд опор, загибаясь, уходил вдаль, и в сумерках, лишенные капители и цоколя, они имели вид древних колонн, оставшихся от рухнувшего храма. Ночью с севера задул ветер, принесший с собой привкус дождя, но дождь так и не пролился. Пустыня пахла влажными креозотами. Попытался уснуть. Через какое-то время поднялся и сел на стенку кольца, сделавшись похожим на человека, сидящего в колоколе. Посидел, вглядываясь в темноту. На западе в пустыне нечто возвышалось, это нечто он принял сперва за одну из старинных испанских миссий, которыми здешние места утыканы, но, приглядевшись, увидел круглый белый купол радиолокационной станции слежения. Все так же при луне его взгляду чуть дальше, частично скрытый радаром, предстал ряд фигур, которые с трудом, осиливая ветер, куда-то брели и одновременно что-то требовательно, хотя и беззвучно (звуки уносил ветер) выкрикивали. Одеты они были в непонятные какие-то балахоны, идущие то падали, то вставали и с трудом перли дальше. Он подумал было, что через темную пустыню люди идут к нему, но они совершенно не приближались. В этих своих белых балахонах у них был вид постояльцев дурдома, немо тычущихся в стеклянную стену узилища. Он что-то им крикнул, но его лишил голоса ветер, да и в любом случае они были далековато. Немного посидев так, он снова лег на дно кольца, завернулся в одеяло и вскоре уснул. Наутро буря кончилась, и в свете нового дня выяснилось, что ночью это были всего лишь трепещущие обрывки пластиковых упаковок, набросанных ветром на забор.