Замыкающий - Валентина Сидоренко Страница 88

– Ой, мальчики… Ой, мальчики… Сволочи! – громко крикнула она, оглянувшись, подняла камень и швырнула в захлопнутую дверь.

Дуба едва подняли с земли. Щека его была разодрана. Кровь лилась на черную рубаху. Они с трудом дотащили его до ближайшей лавочки. Он все молчал и тяжело дышал. Стояла уже морозная глубокая ночь. Дуб дрожал. Холод доставал до костей и Эдуарда Аркадьевича. Одна Бертолетка, казалось, не мерзла и все грозила кулаком в сторону освещенных дверей.

– Какая хорошая была жизнь, Эдя, – вдруг сказал Дуб, – и как скверно кончается…

* * *

Уже в стылом осеннем утреннике они едва дотащили Дуба до дому. Квартира Дуба представляла собою печальное зрелище. Вода еще стояла на полу, перекатываясь под ногами грязными лужами. Обеденный стол, который еще вчера казался им высоким искусством, стал смрадным скопищем грязных объедков.

Дуба уложили на постель, прикрыли меховушками. Бертолетка жаждала мести и ринулась вниз к соседке. Но той либо не было дома, либо она просто не открыла дверь.

– Ну, ниче, падла… Доберусь я до тебя. Ты у меня почешешь отсюда… Птичкой полетишь, – пригрозила Бертолетка и, вернувшись, заявила: – Нет, это невозможно. Садись, пять грамм надо принять.

Она села за стол, допивать бутылку, а Эдуард Аркадьевич, намотав тряпку на швабру, начал выгонять остатки воды на лестничную площадку и вниз. В квартире отключили отопление и свет. Холод пробрал к вечеру.

Дуб не поднимался, лежал на своей черной постели, редко открывая глаза. Когда Эдуард Аркадьевич подходил к нему и спрашивал:

– Дуба-а! Вова… Может, тебе чего надо…

Дуб вначале только слабо улыбался, а затем перестал реагировать вообще. Бертолетка пила, исчезала, появлялась и опять пила. Кроме нее в квартире появлялись и спали какие-то драные, опустившиеся, плохо одетые люди. Они входили в квартиру без стука, не спросясь, ели и спали, не замечая никого.

Эдуарду Аркадьевичу, который спал на полу у лежанки друга, пришлось на ночь класть свертки с едою подле себя. Но бывало, что и тут они исчезали. На третий день он, спустившись вниз, позвонил в дверь соседки Галины, других он не знал, и долго извиняясь, пугаясь и робея, сообщил о болезни друга и просил вызвать врача. Галина долго молчала, глядя на него. Потом сказала:

– Зайдите.

Он вошел в квартиру.

– Вот, полюбуйтесь на плод своих трудов.

И потолок, и новые обои в квартире были в разводах. По углам обои отвалились, и разбухшая штукатурка кусками валялась на полу и мебели. Эдуард Аркадьевич покраснел, забормотал что-то извинительное и вышел из квартиры.

Тем не менее врач пришел. С порога оценив обстановку, он брезгливо присел на постель к Дубу, больше не было ничего и, оглядывая квартиру, слушал пульс больного, что-то щупал и слушал.

– Давно он без сознания? – спросил врач Эдуарда Аркадьевича.

– Разве?! – удивился тот. Он думал, что Дуб просто спит.

– В общем, так, – подвел итог врач, – платить, как я понял, вам нечем. В больницу вас не возьмут. Да это, скорее всего, бесполезно. Попробуйте облегчить его состояние так…

Он что-то написал на своих листочках и добавил:

– Я выбрал самое дешевое лекарство!

Эдуард Аркадьевич, боясь хоть на время покинуть друга, отдал рецепт и деньги Бертолетке.

– Не успеешь выпить пять грамм, как я обернусь, – уверила она.

Он прождал ее до вечера, до ночи. Бертолетка исчезла. Ночью он сидел в ногах у Дуба и слушал его тяжелый прерывистый хрип. Ночь была темна, холодна, страшна и одинока. Владимир вдруг перестал хрипеть, дыхание стало ровнее. Эдуард Аркадьевич наклонился над ним.

– Дуб! – тихонько окликнул он.

– Это ты, Эдя?

– Я.

– А Бертолетка где?

Эдуард Аркадьевич промолчал.

– Сбежала, дура! Так и не женился на ней. Эдя…

– Дуба, я здесь… Дубочка!

– Мы с тобой хорошо жили, Эдя!

– Хорошо, Дуба…

– Хрен с ним, с барахлом этим… Не вписались мы в эту рыночную экономику…

– Не вписались, Дуба…

– Ну и ладно… Ты меня прости, если что… Там у меня альбомы… Мне будет жаль, если они погибнут… Все же жизнь моя… Как грустно, Эдя! Я никогда не думал, что будет так грустно умирать…

– Ты не говори так…

Дуб закрыл глаза и замолчал. Эдуард Аркадьевич тщетно звал его. Вновь начался хрип, еще более страшный, чем прежде… К утру он затих. Эдуард Аркадьевич положил руку ему на грудь. Сердце друга всколыхнулось, встрепенулось птицею и затихло навсегда… Он сидел в холодеющих ногах друга и, мерно раскачиваясь, плакал…

Утром Эдуард Аркадьевич направился к Софье. Вся семья вновь вывалила в переднюю. Он помялся и решительно сказал Софье:

– Софи, Дуб умер…

Он рассказал ей, молча и внимательно выслушивающей его, все, что мог. Что ему казалось важным. Она проводила его до остановки трамвая и дала денег.

– Зачем ты все это сделал? – тихо спросила потом.

– Прости… – сказал он и пошел, низко согнувшись, дрожа в стареньком своем плащике…

День он просидел над телом друга, один в холодной пустой квартире. Даже бичи уже не появлялись, чуя чужую смерть.

К вечеру пришли из телевидения и некоторых газет, с которыми сотрудничал Дуб. Оказалось, что Софья обзвонила их всех. Они и начали организацию похорон. На другой день вдруг привалило народу, и приходили весь день, даже с кинокамерами. Софья дала некролог в своей газете и небольшую статью о жизни и смерти. Телевидение тут же сделало скорбную передачу о нем. Появился Октябрь. Деловой, энергичный, ходкий. Снял модное клетчатое кепи, постоял над гробом и четким, скорбным голосом произнес:

– Ты отдал жизнь за идею, друг. Мы никогда не забудем тебя.

Потом подошел к Эдуарду Аркадьевичу.

– Эдя, какие проблемы в организации похорон?

Эдуард Аркадьевич не знал никаких проблем. Он не отходил от тела друга, сидел молча, и все, что говорилось, делалось вокруг – все мимо него.

Похороны оказались на редкость многолюдными. Пришли из всех редакций телевидения и почти всех городских газет, явились все четыре жены Дуба, сели вокруг гроба, удивительно похожие, темные, худые, высокомерные. «И чего он их менял? – подумал Эдуард Аркадьевич, – они все одинаковые». Октябрь изваянием стоял у гроба. Его речь была четкой, скорбной и обвинительной – впереди выборы. Вообще говорили много, много говорили. Какой был дивный, добрый, бескорыстный Дуб. Называли его большим художником, борцом… рыцарем… Эдуард Аркадьевич глядел в красивое, спокойное лицо друга и внутренне говорил ему: «Слушай, Дуб… Ты слышишь, я знаю… Вот ты не зря жил… Не зря… Я тебе главного не сказал, Дуба… Я не сказал тебе, что встретил Ляльку».