Дневник - Витольд Гомбрович Страница 87

Не во всем меня поняли (речь о появляющихся в Польше статьях о «Фердыдурке») или, скорее, вытащили из меня лишь то, что «ко двору», что отвечает их нынешнему историческому моменту. Но я смиряюсь: столь фрагментарное, я бы сказал эгоистическое, прочтение с точки зрения злобы дня всегда неизбежно. До войны «Фердыдурке» считалась безумной тарабарщиной, потому что в период радостного творчества и великодержавного порыва она слишком портила картину. Сегодня, когда народ болезненно ощутил на себе, что такое Морда и Пупа, «Фердыдурке» возвели в ранг сатиры и критики — ни дать ни взять Вольтер! Теперь говорят, что это умная книга (и даже прозрачная и четкая!), произведение трезвого рационалиста, который осознанно осуждает и бичует, произведение, можно сказать, классическое и в мельчайших деталях выверенное!

Из сумасшедших — в рационалисты: разве это комплимент для художника? Но этот фердыдурковатый рационализм в один прекрасный момент рушится в руках критиков, а статьи, как правило, заканчиваются неуклюжим выводом, что, видимо, «Гомбрович не продумал свои взгляды до конца», потому что произведение не хочет целиком уложиться в ту концепцию, которую они старательно дедуцировали. А может, оно не хочет влезать в слишком тесную концепцию? Попытаюсь кратко определить самые большие мои с ними разногласия.

«Фердыдурке» потому непроста в чтении, что в ней заложено специфическое видение человека. Как этого моего человека видят они, и как его вижу я?

Они говорят — справедливо говорят — что в «Фердыдурке» человека создают люди. Но они понимают это прежде всего как зависимость человека от социальной группы, навязывающей ему обычай, этикет, стиль… Иногда они добавляют, что эта истина — абсолютная банальность, трюизм и доказывать ее — значит ломиться в открытую дверь.

Не заметили они только одного. А именно: что этот процесс выделки человека людьми понимается в «Фердыдурке» бесконечно шире. Не спорю, существует зависимость индивида от общества, среды, но для меня гораздо важнее, гораздо плодотворнее в художественном плане, психологически более рискованно, философски более тревожно то, что человека творит также и отдельный человек, другая личность. При случайной встрече. В любой момент. В силу того, что я всегда существую «для другого», рассчитанный на восприятие со стороны, что могу существовать определенным образом только для кого-то и через кого-то, существовать как форма через другого. А стало быть, речь идет не о том, что среда навязывает мне правила поведения или, идя вслед за Марксом, что человек является продуктом своего класса, а о том, чтобы отразить столкновение человека с человеком во всей его случайности, непосредственности, дикости, о том, чтобы показать, как из этих случайных связей рождается Форма, часто самая непредвиденная, абсурдная. Поскольку сам для себя я в форме не нуждаюсь, она мне необходима только для того, чтобы тот, другой, мог меня увидеть, почувствовать, познать. Неужели не заметно, что такая Форма — это нечто более мощное, чем обычная принятая в обществе условность? До тех пор, пока вы рассматриваете «Фердыдурке» как борьбу с условностью, она спокойно будет скакать по накатанной дорожке, но когда вы возьмете в толк, что человек тут создается другим человеком в смысле самой дикой разнузданности, она заржет и поскачет как пришпоренная, унося вас в область Непредсказуемого. «Фердыдурке» — это в большей степени форма-стихия, чем форма-условность.

Далее, они говорят, что я в «Фердыдурке» (и в других произведениях) борюсь с фальшью, с ложью… Конечно. Но не упрощение ли это моего человека и моих намерений?

Ведь мой человек созидается снаружи, т. е. по сути своей он неаутентичен — будучи всегда не самим собой, поскольку его всегда определяет форма, рождающаяся между людьми. Поэтому его «я» предопределено в этой «межчеловечности». Извечный актер, но актер естественный, потому что искусственность — его врожденное качество, качество его человечности, быть человеком — значит быть актером; быть человеком — значит прикидываться человеком; быть человеком — значит «вести себя» как человек, не будучи им по сути; быть человеком — значит декларировать человечность. Как же в этих условиях понимать борьбу с мордой, с миной в «Фердыдурке»? Ведь не так, что человек должен избавиться от своей маски, если кроме маски у него нет лица. Если что и можно требовать здесь, то только то, чтобы он осознал свою искусственность и признал ее наличие. Если я обречен на фальшь, то единственная доступная мне искренность состоит в признании, что искренность мне недоступна. Если я никогда не смогу полностью стать собой, единственное, что позволяет спасти от уничтожения мою личность, — это само стремление быть подлинным, это, несмотря ни на что, упрямое «хочу быть самим собой», которое есть не что иное, как бунт против деформации, бунт трагический и безнадежный. Я не могу быть собой, но я хочу быть и должен быть собой — вот антиномия из тех, что невозможно примирить… и не ждите от меня лекарств от этой болезни. «Фердыдурке» констатирует лишь внутренний разлад человека — и ничего больше.