Деревенский бунт - Анатолий Байбородин Страница 86

Чужд краснобай пустобаю, словно соловей квакухе; вот и народные байки чужды нынешним скороспелым анекдотам. Теперешний ходовой анекдот – короткий, хлёсткий, скудоязычный – похож на брань подзаборную, а русская байка течёт игривой речкой, колокольцами звенит на перекатах и в омутах чарующе кружит. Любит байка, словно дева-наряжёна, словесные кружева. Нынешний бойкий анекдот лишь народился на белый свет, в люльке, и оброс сивой бородой; а байка… байка не дряхлеет – мудрая и вечная, увеселяет русскую душу, пока жива русская душа.

Чудится, хоть крестись и божись, мерещится: мерзкие анекдоты, особливо про русских, тунгусских дураков и родную власть, пекли христопродавцы, Сына Божьего распявшие, да фармазоны ^[132] доморощенные, за тридцать сребреников продавшие душу анчутке беспятому ^[133]. А коль батрачили у ляда ^[134], то и пекли анекдоты для того, чтобы мы, православные, измывались над родным обычаем и обличием, над русским царством-государством. Народная же байка… да и сказка… не измывается над ближним, не услаждается чужими грехами и пороками, хотя и высмеивает их. Байка – беседа братчинная: баешник подшучивает над человеком, как подшучивают друг над другом заветные друзья и задушевные подруги. В байке нету срама воспетого, хотя баешник, коль режет в глаза правду-матку, может, словно колотушкой в лоб, припечатать лукавого солёным, перчёным словцом. Но и за терпким словцом нет срама и злобы иссушающей. Да и мало того, в байке добро одолевает зло. Паче того, сам Царь Небесный, случалось, весёлым словцом ободрял унылого, а что уж говорить о святых угодничках, в земле Российской просиявших.

Оно, конечно, грешим… ночь во сне, день во зле… и лишь покаянными слезами и омоешь душу грешную; но… время молиться, время трудиться, время веселиться. Любит русский мужик потешить душеньку весёлой байкой даже в лихую годину. Не всё же слезьми уливаться да руками махаться!

Без сказителя и балагура-баешника на рыбачьем и охотничьем промысле – живая погибель; без богатырской старины, без охотничьей, рыбачьей бывальщины и потешной байки заунывно в сумеречном зимовье, когда промысловики… не привязан, а визжи… мрачно поглядывая друг на друга, неделями изнывают от грешной праздности, когда ознобленно дрожат и стонут в крещенскую стужу лиственничные венцы с угрюмо торчащими из пазов бурыми куделями мха. Благодаря затейливому, замысловатому сказу, благодаря назидательной, обличительной байке промысловые охотники и рыбаки, переживающие тяготы, надсады и гибельные опасности, не озлоблялись друг против друга, не впадали в грешное унынье и отчаянье – на всё воля Господня, без промысла Божия и волос с башки не слетит. Молитва спасала душу от погибели, от злых помыслов; а бывальщины и байки умудряли, совестили, тешили, яко весёлое солнышко после затяжной тоскливой мороси, и разгоняли грешную унылость, яко вольный ветер, скучный осенний туман.

Помнится, деревенский мужик поминал славного балагура-баешника: «В деревне дед жил, он поселенец был. Его брали на охоту, чтоб веселе было. Зимой же ночи долги. Вот он с охотниками по тайгам ходил. Ружья у него не было. Он с досточкой ходил. И вот сидят в зимовье вечером, мужики шкуры оснимывают, куренги варят, а дед имям заливат: на досточку смотрит и быдто читат как по писаному. А сам-то неграмотный был. Споткнётся нарочи, перевярнет дошшечку на другу сторону и дальше врёт. У него свой пай был. Мужуки добудут там чо – ему пай».