Период полураспада - Елена Котова Страница 86

Прошло полтора десятилетия двадцать первого века, заполненных множеством событий трех сестер четвертого поколения – Татки, Гули и Танюшки – и двух атомов поколения пятого.

Таткин муж, Янош, умер в начале нулевых. Татка осталась в Будапеште одна, занимается технологическим аудитом металлургических предприятий. Ее клиенты, в основном российские предприятия, и она то и дело мотается в Москву.

Лена переехала в Лондон, потом, волею исключительных обстоятельств, на которые так богата ее судьба, оказалась снова в Москве.

Танька вырастила Журочку, тот с блеском окончил Yale, университет Лениной мечты для своего сына. Игорь Пикайзен стал блестящим скрипачом, лауреатом одного из самых трудных скрипичных конкурсов – имени Тадеуша Вроньского – и совершенным американцем: не бережет руки, профессионально играет в футбол, катается на горных лыжах. Так же, как и Юра, тоже ставший американцем.

Поработав после колледжа график-дизайнером, Юра пришел к выводу, что его истинное призвание – дизайн архитектурный и стройка. На архитектора он, однако, учиться отказался наотрез, но мать и не настаивала. С каждым годом они любят друг друга все больше, десятилетие взаимной злобы оба вспоминают с горечью, а то, что его преодолели, – с благодарностью друг к другу. Юра благодарен и «дому на опушке», где в любви растили его мать и бабушка, он перестроил его, повторяя, что это «семейное гнездо», хранящее память деда и бабушки. Ждет, когда наконец в него вернется и мама, – не век же ей сидеть в России.

Юрий и Эрин Котовы в Нью-Йорке пару раз ходили на концерты Игоря. Юра рассказывал матери, что таких звуков скрипки он не слышал никогда: скрытая страстность, глубоко запрятанные, но такие отчетливые чувства и никакой концертной показухи… Но дружить? Пока им этого не надо, они еще слишком разные. Зато наконец теперь по-настоящему полюбили друг друга и сблизились их матери. Они встречаются не чаще пары раз в год, но им это не мешает. Жизнь и мир снова изменились. Достаточно увидеть родное лицо в фейсбуке, бросить мейл, позвонить по скайпу. Ведь когда они встречаются в Москве, они не могут оторваться друг от друга, понимают друг друга с полуслова, будто и не расставались. Гуля теперь печется в Москве о тете Ире с дядей Витей, которые, надо признать, стали сдавать…

Танька выгнала в конце концов своего якобы-мужа и выхлопотала для родителей Green Card. Настаивает на их переезде в Америку. Нельзя в восемьдесят лет жить одним в таком тяжелом городе, как Москва, где лето кончается, не начавшись, где дневной свет по полгода посещает жителей не более, чем на пару часов… А все остальное время там царит мрак.

Игорь Пикайзен встретил польскую девушку Маргошу, но о браке не помышляет. Зато у Юры и Эрин в две тысячи десятом году родился, как и предсказывал Чуня, сын. Причудливые осколки семьи Кушенских, хоть и незримые, продолжают свою жизнь как активные элементы, и Алексея Юрьевича Котова в семье зовут Сашкой.

– Мам, люблю я твою московскую квартиру! – Юра приехал в гости к матери на неделю, один, без жены и ребенка, и сейчас взглядом профессионала оценивал квартиру номер одиннадцать в Большом Ржевском переулке. В ней теперь жила одна мама… А когда-то жили двадцать два человека.

Юра прошелся из спальни с балконом, бывшей комнаты Ривы, в ванную с окном – сыроватую и темноватую комнату тети Маруси. Заглянул в угловой солнечный кабинет, потом в гостиную, объединившую комнаты трех семей.

– В такой гостиной можно балы давать!

– Я ей почти не пользуюсь. Сижу в кабинете за ноутом…

– Это там, где жили Катя с Соломоном?

– Ну да. Там и бабушка родилась, и я… Утром захожу и вспоминаю, как дедушка подвешивал в Новый год елку к потолку, потому что другого места не было. Или тут сижу, на кухне, за барной стойкой, стучу на ноуте… А ты совсем не помнишь, как выглядела квартира раньше? Мы с тобой заезжали сюда пару раз к Мишке. Тебе было лет пять или шесть.

– Что-то помню, но очень смутно. И сейчас тут все так поменялось. Там, где сейчас ванная, правда, что ли, была комната тети Маруси? Там окна в колодец смотрят, а ты говоришь, они там вчетвером жили.

– Да, и Танька спала в бельевой корзине.

– Мам, плескни-ка мне еще вискарика. Вискарик на кухне – это, скажу я вам, первое дело. Кто понимает, конечно, как дедушка говорил. Помнишь, как мы на Лонг Айленде шли вдоль океана, и я попросил тебя написать хронику нашей семьи?

– Помню, малыш, – Лена посмотрела на тридцатилетнего сына. – А у меня получился роман.

– О нашей семье?

– Конечно. И о том, как по ней проехалась страна. Хотя нашей семье повезло: никто, кроме тети Ириного отца и дедушкиного брата, не погиб на фронте, никого не угнали в Германию и не сожгли в концлагере, не замучили в подвале Лубянки. С нами страна обошлась милосердно. Она нас просто вытолкнула. Причем только тогда, когда те поколения, которые никогда не сумели бы приспособиться к новому миру, уже ушли. Меня до сих пор мучает вина перед мамой… Ты понимаешь, за что?

– Понимаю… Меня тоже мучает. А ты помнишь, я спросил тебя тогда на океане… Почему американцам не свойственно задумываться о своих предках, о том, откуда они пришли? Ты сказала, что знаешь ответ.