Рыжий - Джеймс Патрик Данливи Страница 86

— О, какие нежности.

— Это правда.

— И все остальное, что ты наговорил мне, тоже правда? И я должна все забыть?

— Хотя бы на время. Ведь сегодня — сочельник.

— Похоже, что ты стал святым.

— Может быть, и не стал, но я не забываю про сочельник.

— Почему ты не пытался меня разыскать?

— Мне нужно было спокойно все обдумать, а для этого нужно время. Теперь я уже пришел в себя. Правда, я лучше выгляжу?

— Хоть на тебе и дорогая одежда, но под глазами мешки. И все шушукаются о том, что ты наговорил американке в такси. Я склонна думать, что ты вел себя грубо. Так же, как когда-то со мной.

— Замолчи. Я не потерплю, чтобы ты со мной так разговаривала. Ради младенца Христа, прекрати.

— И не подумаю.

— Еще одно слово и я ударю тебя по твоей наглой харе. А заодно уничтожу и этот чертов контракт.

— Это ты должен заткнуться и получить парочку оплеух. Я не хочу сниматься в кино, но я думала, что если заработаю немного денег, то смогу нам помочь. Я готова была на все, чтобы помочь, а ты вот как со мной разговариваешь. Выродок и педераст! Я ведь тоже умею ругаться.

В воздухе просвистела рука Дэнджерфилда. И мякоть его ладони наткнулась на ее щеку. Мэри, ошеломленная, замолчала. Он ударил ее еще раз.

— Я сейчас выбью из тебя всю дурь. Слышишь, что я говорю?

Она подняла руки, чтобы защититься от ударов. И вместе с креслом опрокинулась назад. Себастьян, споткнувшись о стол, упал на нее.

— Ты мне ничего не сможешь сделать. Можешь меня бить, мне все равно, что ты вытворяешь. Но ты выродок и всегда будешь выродком. Всегда. Всегда.

Наступила тишина. Оба переводили дух. Раздался осторожный стук в дверь. А затем дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Прошу меня извинить, сэр, могу ли я оставить шампанское здесь?

— Да, пожалуйста.

Дверь бесшумно закрывается. Себастьян крепко держит ее за запястья, чтобы она не пустила в ход ногти. Мэри гневно смотрит ему в глаза. У нее такие белые запястья и пальцы. И она стала такой стройной и мягкой, хотя раньше была слишком толстой и мускулистой. Да уж, наверняка стройная и мягкая, как пух.

— Встань.

— Нет.

— Я сказал — встань.

— Нет.

— Встань, или, клянусь Богом, я пробью пол твоей мордой. Если уж я говорю встань, то вставай.

— Грязный подонок. Педераст. И я буду делать то, что захочу.

Мэри лежит на спине, вытянув свои стройные конечности. И ножки, и коленки — белые. Ее заколки внушают страсть. Я не могу больше ее бить, потому что на самом деле я хочу только, одного — чтобы ее голенькие, белые ножки ножницами сжали мое горло, выдавливая из меня судорожное дыхание. Мои ноги утопают в ковре. Повсюду, для декорации, книги.

— Вставай, или я тебя пну ногой.

— Я люблю тебя… А ты, посмотри, как ты себя со мной ведешь.

— Вставай, или я тебя пну ногой.

— И почему только ты такой?

— И вот что. Ты больше не будешь выступать на этой чертовой сцене и сниматься в кино.

— Почему бы мне не попытаться? Я хотела немного заработать, потому что ты сказал, что без денег я тебе не нужна. Ты сказал тогда, что выбросишь меня из окна, завязал узлами полотенце, а белье замочил в умывальнике. А теперь у меня появился шанс чего-нибудь добиться в жизни, но тебе и это не нравится.

— Ненавижу сцену во всех ее проявлениях. Гнилье. Не люблю ее. Сегодня ты уйдешь со мной.

— Это уж мне решать.

— Давай, Мэри, тихонечко уйдем вместе. И завтра вместе пойдем куда-нибудь развлечься. Припасем шампанское на утро. И выпьем его после булочек и ветчины. Оставь сцену, позабудь о кино и поселимся в каком — нибудь спокойном местечке.

— Мне тоже не очень-то нравится то, чем я сейчас занимаюсь, тем более, что все — и мужчины, и женщины — норовят затащить меня в постель. Но разве я могу быть уверена в том, что ты снова не станешь на меня набрасываться? Сегодня я к тебе не приду, но я скажу тебе, где я живу, и ты навестишь меня завтра утром. Думал ли ты когда-нибудь о том, как мне живется одной, и о том, как какие-то странные типы звонят мне по телефону и пристают на улице. Приходило ли тебе это в голову?

— В мыслях моих, Мэри, тебе отведено особое место. Совершенно особое. Мне нелегко было оправиться от удара. Но теперь я уже чувствую себя лучше и снова готов вести светский образ жизни. Но ты всегда занимала особое место в моих мыслях. Так я прощен?

— Я подумаю об этом. Уведи меня отсюда и проводи домой.

— Грех. Я виновен в том, что согрешил. Ты выглядишь красивее, чем когда-либо прежде. Но, до того как мы уйдем, мне нужно кое-что сказать Клоклану. Упакуй шампанское.

В гостиной уже вынесли чаши с пуншем и заставили столы блюдами с омарами. Красивая блондинка беспокоится обо мне. Я вижу ее груди прямо сквозь платье. МакДун в окружении девственниц с волшебной палочкой, готовой благословлять, прощать грехи и оплодотворять. А Клоклан наверняка с медсестрой. Всегда с медсестрами. И всегда с блондинками. У его горничной волосы черные, и это наводит меня на мысль о том, что ему захотелось разнообразия. А вот там несколько престарелых дам с брильянтами на груди и в поисках чего-нибудь этакого. Иногда меня подмывает затащить одну из них в постель. Преклонный возраст не преграда. Поленья в огне. Не верю я в Рождество. Надувательство. Я знаю, что это надувательство. И никто не обращает на меня внимания. Но это я сейчас исправлю.

Себастьян набирает в легкие воздух и рычит.

— Рождество — обман!

Шум затихает. МакДун и Клоклан улыбаются, потому что им точно известно, что эта ночь — святая. Мэри, оставшаяся в библиотеке, готовится к самому худшему.

— Рождество — обман. И комната эта до отказа набита бандитами и ворами. Иисус был кельтом, а Иуда — англичанином.

Раздалось недовольное ворчание, может быть, мы заставим его замолчать, может быть, вышвырнуть его? Клоклан вступил в разговор, заявив, что если кто-нибудь хоть пальцем прикоснется к Дэнджерфилду, то он сломает обидчику челюсть.

— Спасибо тебе, Перси. Теперь всем стало известно, что Рождество — обман. Иисус был жалким ирландцем, а Иуда — англичанишкой. Я — царь зверей. Высокий, мускулистый янки. Я знаю, что вам хотелось бы меня отдубасить. Многим хотелось бы этого. Сегодня вечером я был на Ломбардной улице, чтобы ощутить вкус капитала. И, кроме того, из хорошо осведомленных источников мне стало известно, что некоторые из вас владеют свинарниками. И должен признаться, что свиноводство мне представляется делом совершенно отвратительным, за исключением, впрочем, тех случаев, когда дело касается еды. Но мне-то известно, что на чердаках у вас хранится ветчина, а в погребах — отборные окорока и буженина. Я — человек, созревший для сумасшедшего дома. Ну и что из этого? Вы восхищались когда-нибудь разбитой тарелкой или сломанной люстрой? Шампанское я уношу домой, чтобы сохранить его на утро, которое я встречу далеко от вас, жеребцов. Ну пока. Мне известно, что на чердаках у вас хранится ветчина, а в погребах — буженина.