Рондо - Александр Липарев Страница 83

– С ним последнее время что-то происходило. Месяц назад мы виделись. Тогда он целый вечер доказывал мне, что общество у нас устроено не так, как надо, что социализм строить рано, цитировал про несмолотую муку… Ну, что общество ещё не созрело… Весь вечер только об этом. Я его не очень понял, но мне показалось, что он запутался.

Игорь лукавил. Тогда он понял, если не всё, то многое. Но Мишкины мысли опять были неудобны – они кололи и царапали. И сейчас он считал, что не надо полностью раскрывать Мишкины сомнения. Думать умеют не все – это он помнил с детства. Есть вещи, которые простые люди могут неправильно понять.

Миша Ребров хорошо осознавал, где он работает, и лишних вопросов никому не задавал. Но с его невысокого кресла открывался слишком широкий обзор, чтобы соблазниться и начинать сопоставлять и сравнивать. Миша, которого уже допустили к заграничным поездкам, побывал пару раз в Швеции. Швеция построила свой социализм, и в Мишиной стране объявили о наступлении развитого социализма. Социализмы оказались очень непохожими. Начиная с самого приземлённого – количества продуктов в магазинах, и, кончая высокими материями – наличием разных свобод. И всё не в пользу Мишиной Родины. И сами шведы представлялись культурнее, и даже чувства собственного достоинства у них, казалось, несравненно больше. Но не это поразило молодого дипломата. Обилие сортов колбасы не могло выбить его из седла. Миша въедливо интересовался всеми сторонами жизни в условиях иноземного социализма. И он скоро докопался.

Ихний социализм оказался с червоточиной. В этой их Швеции объявилось слишком много людей, не желающих трудиться. А зачем, если пособие по безработице позволяет жить очень даже прилично? Содержать, растущую с каждым днём, армию бездельников стране становилось всё труднее. И вот ещё что: при такой свободе, при таком благополучии население повело себя странно. Возросло число самоубийств, стали очень популярны наркотики. Вот эта оборотная сторона социализма и смутила Мишку. Он долго ломал голову и наконец понял так, что благополучие, свалившееся на неподготовленных людей, опасно. Человеку в жизни трудности просто необходимы, как лекарство для психики. Они отвлекают от однообразности работы, от поиска смысла жизни. В нашей стране до полного процветания ещё далеко, но Миша твёрдо верил, что однажды оно наступит. И что тогда? У нас есть национальное средство от тоски, тягомотины и безысходности. Но если скорое благополучие приведёт к беспробудному пьянству большей части населения, то зачем оно нужно? Мишка болел и другими мыслями. Например, ещё раньше он додумался, что для правильного развития хозяйства необходима конкурентная борьба в производстве. И безработица имеет свои плюсы. И то, что у нас всем заправляет одна партия, тоже никуда не годится.

Видимо, он малость тронулся – говорить такие вещи, когда только что в новой Конституции узаконена монополия партии на власть! Игорь тогда с ним не спорил, не соглашался, а молча слушал, – и всё. Даже для самого себя всё сказанное Мишкой он постарался запомнить вот в такой примитивной форме. А Мишка тяготился своими соображениями и жаловался, что ни с кем не может поговорить на эту тему. С сослуживцами – немыслимо, там сразу станет всем известно, и вылетишь с работы. С женой – бесполезно, ей не интересно. С отцом… С отцом нельзя – он стал раздражительным: пенсионный возраст – очень неудобный возраст для должности, которую он занимает. Его отец никогда слабины не давал, а теперь не мог оставаться спокойным. Он уже один инфаркт перенёс, и лучше к нему с такими разговорами не лезть. А с Игорем по старой школьной дружбе можно пооткровенничать. Но тому подобные откровения тоже были не нужны. Игорю показалось, что именно это последнее обстоятельство – то, что Мишке не с кем поделиться наболевшим, – мучило его приятеля больше всего, мучило, как нарыв, который надо срочно вскрыть. А Мишке, когда он говорил, говорил без остановки, становилось легче.

Он горячился, объяснялся путано, быстро. На неуловимый миг Игорю показалось, что Мишка похож на потерявшегося в привокзальной толпе маленького ребёнка – вокруг брюки, полы пальто, башмаки. Лица, глаза – всё где-то наверху, и нет никого, кто наклонится и кому можно сказать, как страшно одному.

– Он горячился, путался, был немножко не в себе. Но мне показалось, что социализм – это только фон, на который наложилось что-то ещё. Это я стал подозревать уже на похоронах из отдельных фраз, недомолвок родственников.

Чем больше Миша размышлял о ситуации, в которой он оказался, тем ему становилось тошней. Он всегда считал, что его окружают люди одного с ним уровня развития, а, главное, те, которые умеют думать и понимать. Вот сейчас он болел своими соображениями об устройстве страны… Концы с концами не сходились. Надо обговорить, обмозговать. С кем? С теми нельзя и даже опасно, этим неинтересно. По мере того, как он всё больше убеждался, что поделиться ему не с кем, на него наваливалась горечь одиночества. Пострашней, чем в пустыне, – с тобой повсюду люди, много людей, а ты один. Вроде среди своих, среди тех, кого всегда считал своими. Свои-то свои, но не смей! Молчи, скрывайся и таи. Впервые он почувствовал, что ему тесно и душно как будто он спелёнут, а во рту – кляп. Выговорился с Игорем Соколовым, но тот – было видно по его лицу – на протяжении всего вечера не хотел об этом, избегал и ждал с нетерпением конца. После встречи стало ещё горше. Настойчиво вспоминалась клетушка в бараке, больничная табуретка и Тимур со своей мамой. Подавленное настроение рождало уверенность, что у них-то в фанерной комнатке жизнь правильна и проста, что они там по-настоящему все свои. Память упорно толкала к тому, чтобы протереть глаза и переоценить… Они там все вместе, а здесь каждый за себя. Что-то заскрежетало, дёрнулось и сдвинулось на долю градуса вокруг оси, превратив многое в привычном мире в свою противоположность. Рядом не самые умные, а самые агрессивные и трусливые. Верная дорога ведёт в непролазные дебри. Работа, карьера… Он двигался, скорее, по инерции, увлечённый общим потоком, а теперь – зачем всё это? Тридцать пять лет. Кризис? Болезнь роста? Вожжа под хвост попала?

И тут случился горячий спор отца с матерью. Между ними ссор никогда не происходило, а были только горячие споры. Мишины дед и бабка по материнской линии со времён революции являлись партийными деятелями достаточно высокого ранга. Благодаря им, и Мишин отец сделал быструю карьеру. А потом, в конце сороковых, до стариков добрался карающий меч. Ну, как тогда водилось… Английский шпион. Сперва дед оказался английским шпионом, а позже и бабушку взяли. И Мишин отец дал показания, засвидетельствовал, что да, оба они английские шпионы. Тем он ускорил их гибель. Вот в тот раз в споре мама и обмолвилась о том, что она не забыла, как муж помог оклеветать её родителей и что, по существу, это предательство. Миша знал о судьбе деда и бабки, в общих чертах был знаком с их делом. Обоих потом посмертно реабилитировали. Они до последней минуты вины не признавали. Через несколько дней после горячего спора Миша кинулся к отцу с вопросами. Ребров-старший был уже не тот каменно-монолитный – после болезни он усох, побледнел, сдал очень сильно. Отец сказал просто:

– Суди, как хочешь. Ты – взрослый. Правда, тогда я был чуть постарше. Но и у тебя уже есть семья, ребёнок. Что творилось в то время, ты хорошо представляешь. Да, я дал показания против них. Но их ничего не могло спасти, а я лишился бы работы – это в лучшем случае. А у меня на руках ты – совсем маленький, твоя мама.