Дневник - Витольд Гомбрович Страница 83

Вечером того же дня

Вода анонимна, огромна. Мы плывем.

Врач смеялся надо мною, поскольку я проиграл шахматную партию любителю, которого мне представили как чемпиона Санта-Фе, Гольдберга:

— Вы проиграли со страху.

— Могу дать ему ладью и выиграю.

Но и мои, и его слова — как тишина перед криком. Мы плывем к… мы направляемся к… и теперь я ясно вижу, что лица, разговоры, движения чем-то наполнены… Они парализованы. Они застыли в неумолимом стремлении к… Даже малейшее движение таит в себе невероятное напряжение. Мы плывем. Но это безумие, это отчаяние, этот страх — непостижимы, коль скоро их нет — и, поскольку их нет, им невозможно и противостоять. Плывем. Мы плывем по воде, как по другой планете, а ночь словно пар поднимается отовсюду и парит, сжимается поле видимости, а в нем и мы. Но мы плывем и постоянно растет в нас… что?.. Что?.. Что?.. Мы плывем.

На следующий день

Что бы мы ни делали, что бы мы ни говорили, чему бы мы ни предавались, мы плывем и плывем. Вот я пишу сейчас, а мы плывем. Лица страшны, потому что они улыбаются. Движения страшны, потому что полны спокойствия и блаженства.

Мы плывем. Судно трясет, машины работают, шумят водяные валы за кормой, брызги и водовороты, а мы плывем, все дальше и дальше уходя в… достигая… Ни к чему все эти слова, ведь, когда я произношу их, мы плывем!

На следующий день

Плывем. Мы плыли всю ночь и теперь всё еще плывем!

На следующий день

Плывем. Абсолютное бессилие перед пафосом, неспособность соответствовать той мощи, которая концентрируется в нас под действием постоянного натяжения и напряжения. Наша самая обычная обыкновенность взрывается как бомба, грохочет как гром, но вне нас. Этот взрыв нам, завороженным обыденностью, недоступен. Только что я видел парагвайца на носу судна и сказал, да, сказал, ха, сказал!

— Добрый день!

А он ответил, ха, ответил, да, ответил, о Боже милостивый, ответил (плывя без остановки):

— Хорошая погода!

Гойя

Понедельник

Потом я долго и сонно двигался обратным курсом — с севера на юг, а вчера, в восемь вечера, пересел с корабля на моторную лодку, которая высадила меня в порту… Гойя, маленький городишко в провинции Корриентес, 30 тысяч жителей.

Одно из тех названий, которые, когда я их вижу на карте, иногда возбуждают мое любопытство… потому что само по себе название неинтересно и никто туда не ездит… так что же такое может представлять из себя… Гойя? Палец попадает в такое название — деревушки в Исландии, городка в Аргентине… и тобой овладевает искушение — хочется туда поехать…

Среда

Гойя — плоский городок.

Собака. Продавец на пороге магазина. Грузовик, красный. Без комментариев. Нечего пояснять. Здесь всё так, как есть.

Четверг

Дом, в котором я остановился, просторный. Это старая и приличная усадьба одного местного эстансьеро (потому что у этих эстансьерос как правило по два дома — один в эстансии, другой в Гойя). Сад полон мастодонтов — кактусов.

И вот я здесь. Зачем я здесь? Если бы мне кто много лет тому назад сказал в Малошицах, что я окажусь в Гойя… Если я в Гойя, то с тем же самым успехом мог бы оказаться где угодно, и все места мира начинают тоскливо давить на меня, требуя моего присутствия.

Прохаживаюсь по площади Сармьенто, в вечереющей голубизне. Экзотический для них иностранец. И в конце концов благодаря им я сам себе становлюсь чужим: сам себя веду на прогулку по Гойя как особу мне неизвестную, останавливаю эту особу на углу, усаживаю на стуле в кафе, велю ей обмениваться бессмысленными словами со случайными собеседниками и слушаю свой голос.

Понедельник

Я зашел в «Club Social» и пил кофе.

Разговаривал с Дженаро.

С Моло проехался в джипе на аэродром.

Писал роман.

Сходил на площадку над рекой.

Девочка ехала на велосипеде и потеряла сверток. Я поднял его.

Бабочка.

Я сел на скамейку и съел четыре апельсина.

Серхио пошел в кино.

На каменной изгороди обезьяна и попугай.

Все это происходило как на дне глубокой тишины, на дне моего пребывания здесь, в Гойя, на периферии, в такой точке земного шара, которая неизвестно почему стала моей. Эта тишина… Гойя, почему ты мне никогда не снился, почему тогда, раньше, я не почувствовал, что ты положен передо мной моим предопределением, на моем пути? Нет ответа. Дома. Улочка в глубокой тени. Собака лежит. Велосипед прислонили к стене.

Розарио

Понедельник

Розарио. Мы вошли в порт в 3 часа утра, с семичасовым опозданием, потому что вода на реке спала. Не желая будить семейство Дзианотт, до семи утра я прогуливался по городу. Торговля. Баланс, бюджет, сальдо, бульдо, инвестиции, кредит, реестр, нетто, брутто, только это и ничто другое, весь город находится под знаком бухгалтерии. Плоскость Америки, жирной Америки.

Рена и ее муж, а также маленький Яцек Дзианотт, сияющий от радости, которая воистину единственная победа в нашей жизни и единственная человеческая краса. Почему же эта гордость и краса дана двенадцатилетнему ребенку и к ней необходимо наклоняться? И почему дальнейшее развитие — путь к позорной обиде. Очень уж издевательски получается, что герб наш, наше самое гордое знамя — детские трусики.

Буэнос-Айрес

Четверг

После четырех месяцев поездок я снова дома. На столе обнаружил массу писем. Час ночи. Закончил читать письма. Сейчас допишу это предложение, поставлю точку, встану, потянусь, разберу чемоданы, схожу в переднюю за блокнотом, который я оставил у телефона.