Серафим - Елена Крюкова Страница 83

Крест воздымают. Сильные мужики, быстро Крест подняли. Над ледяным озером. Над кровавым сугробом.

Крик и плач баб отчаянными голубями летит к снежному, бешеному небу.

– Тьма! Сейчас настанет Тьма! – вместе с собаками, волчьими веселыми, мощными, с бело-серыми, грязными загривками псами, катаясь в снегу, вопят мальчишки и свистят оглушительно.

– Почему Тьма, – шепчет Он с Креста, слепыми глазами ощупывая толпу – мужиков, баб, девок, старух, коз на веревках, мычащих старых коров, быка с медным кольцом в широком носу, отроков, звонко свистящих, в снегу кувыркающихся, – отчего Тьма… не хочу Тьмы… не надо… Тьмы…

Одна баба, в черном, туго повязанном вокруг горла платке, валится на колени в окрашенный кровью снег. Ложится на снег животом. Вся на снегу распласталась, выловленная из-подо льда огромная старая Рыба. Огонь вспыхивает над ее черной, ночной головой.

Девка простоволосая, рядом с Ней, обнимает Ее, потом тоже падает на колени у Креста – и крепко обнимает Креста подножье.

– Магдалина! – кричит Богородица и развязывает у горла черный платок. – Плачь, Магдалина! Молись!

Богородица бросает Магдалине платок. Ловит платок Магдалина – и им, черным, цвета смолы, коей лодки смолят, вытирает кровь с прободенных Господа ступней.

А твердые, жесткие жемчужины снега летящего падают, набиваются в седые косы, застревают в прядях седых бедной Матери старой.

Вот и украшена Мать жемчугами. Вот и Царица Она!

Ветер, какой сильный ветер, уже обморожены мокрые, соленые щеки…

Мальчик в телогрейке, подняв лицо к Распятому, плачет. Мальчик красив и румян на морозе. Он вытирает щеки кулаками. Он царапает щеки ногтями. Он кричит вверх, в метель:

– Господи! Я люблю Тебя! Я люблю Тебя!

– И Я люблю тебя, Иван, – тихо шепчет Господь со Креста.

Распятые леворучь и праворучь Креста разбойники сначала изрыгают дурные, площадные ругательства; потом замолкают и стонут тихо.

Все плачут и молятся. Все ждут кары и Тьмы.

Все – и солдаты, и палачи, и мужики, и бабы, и детишки, и старцы – все медленно, робко встают на колени перед тремя черными Крестами в метели.

Даже коровы и козы преклоняют, подламывают сухие скотьи ноги.

Даже визгливые пятнистые свиньи набок валятся.

И племенной бык с кольцом в носу кудрявой седой башкой на снег лег, коротко, страшно взмукнул – и замер.

И вдруг – внезапно – тучи кто будто разрезает тяжелым и острым ножом – расходятся рваные, серые, черные края – снег прекращает погребальный полет свой – синее, слепящее небо как синим, сияющим водопадом хлынет в проем, в пустоту! Солнце желтым жирным молоком как польется! Как в бубны, в лица людские – ударит!

– Солнце… Солнце… Я так не хотел, чтобы – Тьма… Я хотел – чтобы Солнце…

По рукам Магдалины, обнявшей древо Креста, льется горячая Господа Кровь.

И Господь оборачивает избитую, измученную главу Свою к разбойнику, что висит на кресте леворучь, и тихо шепчет:

– Солнце!.. Ты видишь его?.. Это Отец наш.

– Господи! – хрипит разбойник. – Уверовал я в Тебя! Господи, помяни мя, ежели не забудешь раба Своего, во Царствии Небесном Своем!..

Мальчишки свистят далеко, внизу, на земле живых, раздирая разбойничьим свистом уши и души, и голосят заполошно:

– Солнце!.. Солнце!.. Ура!.. Ура!..

Слезы радости льются по лику Господа и горят на Солнце.

Чешуя золотая сыплется вниз, на землю, с хвоста Солнца, Рыбы Небесной.

– Сегодня же будешь, любимый, со Мною в Раю…

Богородица поднимает черный лик от истоптанного лаптями и сапогами, в пятнах ягодного страшного сока, железного снега. Богородица смотрит на Сына Распятого. Он ловит губами последнее в жизни, небесное золотое молоко. Богородица тянет к Сыну слабые старые руки. Она улыбается. Она нежно Ему говорит:

– Ты мой маленький… Я держу Тебя на руках… Мы с Тобой сейчас уйдем далеко, далеко… В синь и снег… В золотое Солнце уйдем… Спи-усни… спи-усни…

Ея руки качаются. Земля, под кованым серебром сугробов, старой лодкой качается под Ней.

Она поет Сыну колыбельную.

Он задирает к Солнцу лохматую, серебряную, кровавую голову в колючем, мужиками сплетенном из терна сухого, на морозе железном венке. Лучи входят в Его глаза. Он смеется и кричит:

– Свершилось!

И все, вся толпа, падают на снег ничком.

И густо, обреченно мычат коровы. И свиньи, будто их режут, визжат. И блеют жалко, осиротело тонкорунные грязные овцы, бараны с чугунными, неподъемными рогами, с нежно-алыми, тускло-лиловыми перлами снежной крупки в жаркой, кудрявой шерсти, и с черным выменем тонконогие козы.

И мужик в лаптях, в серых онучах рыдает бесслезно, страшно, лицо ладонью, похожей на жесткую воблу, от вечного стыда прикрыв.

И падает Магдалина на снег у Креста – навзничь, лицом вверх, к Солнцу, будто на ложе перед Желанным, будто объятья Великому Небу свои раскрывая.

ПЫЛЬ И КРОВЬ. НАСТЯ

Я кричала, все кричала: «Люди! Люди! Люди!» – во все горло кричала, и остановиться не могла.

И правда, из ночных изб стали люди выскакивать. Гляжу, кто-то с топором бежит! Боже, Боженька, Боже… Зачем топор?! Почему – топор?!

А Пашка в пылище, на дороге сидит. И при Луне вижу – пыль на дороге в темные влажные катышки скаталась… как черное тесто…

Кровь это, думаю в ужасе, кровь!

Кровь Пашки… кровь Серафима…

Зачем, Боженька, зачем же Ты…

– Поднимите его! – воплю! – У него с лицом! С лицом!

А что с лицом, не могу выкричать. Страшно.

Да не с лицом, а с глазом. Вижу, к глазу ладони прижал… к единственному…

– Глаз! Глаз! – кричу. – У него глаз!

Да они все и сами видели, что глаз.

А Серафим стоит весь избитый! Живого места нет. И у него с лица – тоже кровь – льется по подбородку, по шее – за ворот рубахи – а с носа капает в песок. И из разодранной руки тоже капает. Боже, он весь в кровище!

Бросаюсь к нему. Воплю истошно:

– Помогите ему! Помогите!

А Пашка все сидит в пыли, все качается, мычит страдальчески, рук от лица не отнимает.

Валя Однозубая визжит:

– Бороду! Будите Бороду! Пусть приедет Борода! Укол, я чай, какой сделат!

– Борода рази ж не на пасеке ночует?! – ей в ответ блажит Маша Преловская.