Обнаженная натура - Владислав Артемов Страница 82

Побольше непосредственности и естественности. Нужно представить дело так, будто речь идет о сущих пустяках. Мол, есть у него десяток других вариантов, но он почел делом чести обратиться именно к старинному другу… А может быть, так — шел, дескать, мимо, дай, думаю, заверну, да и, кстати, нет ли у тебя такой-то суммы, ненадолго… Временная заминка, средства в обороте, а тут понадобилось немного наличными… Нет. Не подходит. И дурак поймет, что не может быть у меня никакого «оборота», а уж тем более искушенный Гриша. Скажу прямо — Гриша, дай денег взаймы, на тебя последняя надежда…

— Вот ты, Гриша, спрашивал, нет ли у меня какой нужды, — тренировал Пашка свою речь, одеваясь. — Есть нужда. Есть, брат, крайняя и позорная нужда!..

Не без робости пробирался он к шикарному недавно отстроенному подъезду между припаркованными, сплошь иностранными автомобилями. Какое-то общее настроение погибельной роскоши, торопливо растрачиваемого шального добра, чувствовалось в этой уличной выставке, в излишестве никеля, тонированного стекла, лакированных обтекаемостей. Родионову казалось, что сейчас все это в один миг может рассыпаться, сгинуть, исчезнуть без всякого следа… Однако почему-то не рассыпалось, стояло, самодовольно посверкивая на солнце.

Раскормленный охранник у входа, не обратил на него никакого внимания и даже не потребовал документа, вероятно сразу определив, что Родионов не опасен. Пашка поднялся по мраморной лестнице бывшего райкома, долго искал в коридорах дверь с вывеской офиса Гриши Белого.

Мельком скользнув взглядом по напряженной фигуре Родионова, молоденькая красавица-секретарша с презрительной вежливостью сухо сообщила, что босс будет только к вечеру, часам к пяти, но вряд ли сможет его принять. Эта заминка обрадовала Родионова, потому что еще поднимаясь сюда по лестнице, он растратил всю свою накопленную решимость.

— Ну что ж, — сказал он бодро. — К пяти так к пяти. Жаль.

Он поскакал вниз по лестнице, испытывая такое облегчение, словно заветная сумма была уже у него в кармане.

Теперь нужно было убить время до пяти вечера и он отправился в редакцию.

Там было почти пусто, только в коридоре какой-то серенько одетый посетитель сидел на краешке дивана, курил сигарету без фильтра, стряхивая пепел себе в ладонь. Увидев Родионова, он вскочил с места. Нелепо вздыбилось на нем драповое осеннее пальто. Коротковатые брюки с пузырями на коленях открыли горестную полоску тела между нижним краем штанин и серыми шерстяными носками.

Аскетическое презрение к внешности. Спецодежда графомана.

— Вы ко мне? — без всякого выражения осведомился Родионов, позвякивая ключом и отпирая дверь. — Заходите. Извините, я опоздал…

— Не имеет значения, — сказал аскет, проходя в комнату.

И Родионов, еще раз мельком взглянув на него, согласился, что тот, пожалуй, прав. Очевидно время, как и внешность, не имели для него никакого значения.

— У меня стихи. Вернее, стихотворение, — сказал человек, вытаскивая сложенный вчетверо листок.

— Вообще-то мы к стихам не очень, — начал Родионов, протягивая к листку вялую руку.

— Ну хорошо. Я пойду, — сейчас же согласился автор.

— Постойте! — спохватился Пашка. — Нельзя же так… Вы же пришли, ожидали…

— Не имеет значения…

Родионов растерялся. В первый раз встретил он человека, столь равнодушного к судьбе своего творения.

Он развернул листок и ему сразу, с первого взгляда стихотворение понравилось, хотя он еще не прочел ни слова. Четыре прямоугольника строф, аккуратных и ровных. В этом уже была какая-то законченность и твердость.

Форма.

Издалека, от самого заката,

Бьет океан волною лиловатой.

Любимая ни в чем не виновата,

Любимая ни в чем не виновата.

Закат, предел времени, прощальная черта. Край света, конец пространства. Он вспомнил, как стояли они с Гришей Белым на Сахалинском берегу, без копейки денег, без планов, глядели молча на океан. Правда, закат был за спиной… Но поэт имеет право переставлять части света…

В фуфаечке, где сто одна заплата,

Он берегом проходит воровато.

Любимая ни в чем не виновата,

Любимая ни в чем не виновата.

Фуфаечка с заплатами. Это уже проза, литература, это не поется. Жаль. И волна «лиловатая» плохо… Но главное другое — вся сила в последних двух строках, которые, кажется повторяются и в других четверостишиях…

Он потерял давно сестру и брата,

И лишь на фотографии измятой —

Любимая ни в чем не виновата,

Любимая ни в чем не виновата.

Безвестный, погубивший свою судьбу бич, слоняющийся в драной телогрейке на краю мира. Нищий, которого гоняют уборщицы из столовки. И никто не знает, что, может быть, у него под телогрейкой хранится ее белая косынка… Какая-нибудь вздорная и пустая бабенка. Наверняка сама же и бросила его. Но…

С путины возвращаются ребята,

Он водку пьет и нет ему возврата…

Любимая ни в чем не виновата,

Любимая ни в чем не виновата.

— Хорошо, — сказал Родионов. — Это берем. Принесите еще. Все несите, что у вас есть…

— Это все, что есть, — сказал автор. — Остальное ни к чему. Не имеет значения.

Он поднялся и, не простившись, вышел из кабинета.

Некоторое время Родионов сидел, пригорюнившись, рассеянно глядя в стену перед собой. Ольга прошла в светлом крепдышиновом платье, строго посмотрела на него и пропала, растворилась. «Любимая ни в чем не виновата…» — накатила с шумом волна на берег и отхлынула, и новая волна прошумела все о том же, о том же…