Собиратель автографов - Зэди Смит Страница 81

— В ней есть своя красота, как в твоем здоровье или в женщине. Это не твоя полная собственность, а как бы ссуда, частичное возмещение за вечную нехватку денег.

— Где мы едем? — Алекс все больше выходил из себя, по мере того как звучали иудейские аргументы.

Певец-рэпер объяснял при посредстве стерео, как ему живется в этом мире. Чувствует себя связанным по рукам и ногам. Ну и ладненько.

Алекс надавил ногой на спину Люсии, заставляя ее сесть.

— Что еще за ланч? По какому поводу?

— В русском ресторане в Ист-Энде. Думаю, потому, что несколько дней не виделись. Потому что ты хотел поговорить с одним, а явилось трое. Потому что Адам учит русский язык. Потому что беда не приходит одна. И так далее.

— В следующий раз предупреждайте заранее. А не выдергивайте ни с того ни с сего из дому. Как поживает Бут? — резко спросил Алекс и отвернулся.

Джозеф покраснел и вполголоса промолвил:

— Никакого прогресса. Отправил ей несколько писем. Чем больше я пишу, тем сильнее падаю духом. Нахожусь в полном замешательстве. Может, тебе будет приятно это услышать.

— Ничего не приятно, — проворчал Алекс, и ему вдруг стало стыдно. — Правда, жаль. Она симпатичная, Бут. Да что у тебя никак не ладится с женщинами? Никак не сдвинешься с мертвой точки.

Ответа не последовало. Алекс повернулся на своем сиденье и принялся разглядывать прохожих, словно засасываемых назад — туда, где они только что были. Люсия зевнула.

— Никак не пойму, какая муха тогда и меня, и тебя укусила, — проворчал он наконец. — Ты… у тебя точно клины пошли.

Джозеф язвительно улыбнулся. Постучал пальцами по кожаному сиденью.

— Напридумывали всяких абстракций. Ясно как дважды два, — с сарказмом изрек он. — Видим друг в друге какие-то символы и боимся их. Поговорить же откровенно не получается.

— А я тебе о чем толкую? — рассердился Алекс. — Хотя не знаю, что ты имеешь в виду. Да и попроще мог бы изъясняться. Мы же понимали друг друга с полуслова. И ничто нас… Короче, всегда были друзьями.

— А я всегда был Собирателем Автографов, — холодно промолвил Джозеф, поправляя боковое зеркало. — И у этой собачки нет гениталий кобеля. А твоя бабушка умерла в тот день, когда немцы вошли в Париж.

Он совсем отвернулся от дороги и пристально посмотрел на Алекса.

— Похоже, ты осуждаешь меня, — произнес Алекс, старательно скрывая смущение, — за то, что я не принимаю все так близко к сердцу, как ты. Особенно в последнее время. Ты же вцепился в меня как клещ. Словно я под следствием. Словно отбываю наказание. Меня не покидает ощущение, что из-за меня ты все время немного не в себе. Оттого что у меня получается одно… что мне удается то, что я люблю, а если не совсем люблю… то почти не переживаю. Я знаю, как тебе нравится собирательство, то есть именно ты дал мне когда-то толчок, а сам сейчас киснешь в своей конторе. Но Джо, моей вины в этом нет. Ни капли моей вины, черт возьми.

Одно из произнесенных Алексом слов будто повисло в воздухе, продолжая звучать и когда он замолк. Джозеф убрал одну руку с руля и мягко положил ее на руку Алекса, самим этим прикосновением как бы открыв другу глаза на то, что ему и самому следовало понять. То есть на его ответственность, которой он никогда не хотел и которую не способен был на себя взять.

— Вовсе не возмущение, — проговорил Джозеф тихим, прерывающимся голосом. — А удивление. Ты же этого не видишь. У тебя есть власть над вещами. Я действую под влиянием обстоятельств. Перестаю осторожничать только тогда, когда меня заставляют вышедшие из-под контроля вещи. А ты живешь в этом мире, с этими вещами. Продаешь их, обмениваешь, заключаешь сделки, идентифицируешь, даешь им имена, навешиваешь ярлычки… — Алекс высвободил руку и протестующе ударил по приборной доске, изумленный, как большинство людей, идиллическим описанием приключившегося с ним несчастного случая под названием «жизнь». — Пишешь о них эту свою долбаную книгу. Я просто в шоке, правда. Ведь ты уверенно приводишь в порядок то, что, по-моему, в принципе не может быть упорядочено. И забавнее всего, что сам этого даже не осознаешь. Никогда не впадаешь в отчаяние и даже не ведаешь, что это такое. У тебя есть Эстер, и не одна она. У тебя есть еще кое-кто. Поживи-ка, — хохотнул Джозеф, — пятнадцать лет без всякой взаимности…

— На свете есть миллионы других девушек…

— Без взаимности, — громко повторил Джозеф, — со стороны человека, которому почти все равно, жив ты или нет. Только представь себе!

Они остановились на перекрестке. Алексу всегда нравилось считать себя жертвой. Любой другой роли он внутренне сопротивлялся. Но сейчас валуны, закрывавшие вход в пещеру, откатились в сторону, и перед ним разверзлась бездна. Моментальными снимками вспыхнули и пронеслись перед глазами, вместе с потоком машин на перекрестке, воспоминания… Из памяти выветрилось все, кроме жестов и мимики. Всего несколько лет назад они с Джозефом были не разлей вода. Вот двое мальчишек сидят в освещенной красным фонарем ванной и смотрят, как проявляются фотографии… А вот их, тинейджеров, возле кинотеатра толпа прижала к малиновому бархатному канату, ограждающему проход, и, вцепившись в медные стойки, они ждут выхода кинозвезд… Уже повзрослев, одновременно перелистывают альбомы в зеленых кожаных переплетах, обмениваясь реликвиями. В каждом воспоминании Джозеф оказывался где-то на краю кадра и протягивал руки, чего-то ждал. А в последние годы они все больше отдалялись друг от друга, встречались реже и реже, едва ли не по обязанности — и эта отчужденность видна на лицах, выплывающих из глубин памяти.

— Это была самая суматошная неделя в моей жизни, — признался Алекс, кивая.

Джозеф рассмеялся — уныло, безрадостно, как умел только он:

— Такая фантастика — и такая мелодрама. Только не впустую ли потрачено время? Или ты к тому и готовился? «Мистер Де Милле, я уже готова для крупного плана…» [95]

Алекса охватила грусть:

— Ну не мазохизм ли это, Клейн? Выбрать меня. Из всех людей.

— Что-что, а это тебе не свойственно. — Джозеф, невесело улыбнувшись, нажал на педаль газа. — Сколько тебя знаю, что бы ты ни творил, всегда искал удовольствий, но не боли.

— Опять ты за старое! Мне это начинает надоедать — что я не страдаю, а значит, я гой и мне лишь бы дурака повалять…

— Нет! — оборвал его Джозеф. — Никогда ничего подобного я не говорил и не чувствовал. Жизнь вообще отрицание, фикция. Бесполезно и напрасно отрицать отрицание. А я весь напрасный. Адам всегда говорил…

— Адам знает?

— Адам догадывается. Он все видит. Он знал, когда мы еще были мальчишками. И сказал, что мне надо найти другой объект для любви, вот и все. Ничего не случилось, просто я так решил, сказал он. Напрасное решение страдать.