Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра Страница 80

Я вышел из дому прогуляться по пустынным улочкам. И отправился за еврейское кладбище, чтобы постоять перед руинами того, что когда-то было домом, где я, в промежутке меж двух объятий, приобрел свой первый мужской опыт. Недалеко от бывшей конюшни пощипывала траву лошадь, не обращая внимания на человеческое безумие. Я уселся на невысокую стену и просидел так до полудня, воскрешая в памяти образ мадам Казнав, но перед мысленным взором предстала лишь картина горящего автомобиля Симона да Эмили, прижимавшей к полуобнаженному телу сынишку.

Из Айн-Темушента стали возвращаться автомобили. Утром они уезжали торжественно, чуть ли не с оркестром, гудя клаксонами и грохоча двигателями, с развевавшимися на ветру триколорами, а обратно катили будто с похорон – скорбной, молчаливой процессией, с приспущенными флагами. Городок будто накрыло свинцовым колпаком. Лица оделись в траур по обреченным с самого начала надеждам, взлелеянным, окуренным ладаном, но рассеявшимся как дым. Алжир будет алжирским.

На следующий день чья-то победоносная рука красной краской начертала на фасаде одного из винных погребков огромную аббревиатуру: ФНО.

Оран той весной 1962 года затаил дыхание. Я пытался отыскать Эмили. Мне было страшно за нее. Я очень в ней нуждался, любил ее и хотел встретить еще раз, чтобы это доказать. Мне казалось, что я смогу противостоять бурям, ураганам и проклятиям этого мира, вместе взятым. Я больше не мог по ней тосковать, протягивать руку, но ощущать кончиками пальцев лишь пустоту. Я говорил себе: она оттолкнет тебя, наговорит грубостей, заставит спуститься с небес на землю. Но отказаться от своего решения так и не смог. Я больше не боялся нарушать клятвы, размалывать свою душу, сжимая ее в кулаке, оскорблять богов и во веки вечные воплощать собой бесчестье. В книжном магазине мне сказали, что однажды вечером Эмили ушла и больше не вернулась. Я вспомнил номер троллейбуса, на который она садилась, когда я приезжал к ней в последний раз, стал выходить на каждой остановке и бродить по окрестным улочкам. Мне казалось, что я узнаю ее в каждой женщине, занятой своими делами, в каждом силуэте, скрывавшемся за углом улицы или входившем в дом. Я наводил справки о ней в бакалейных магазинах и комиссариатах полиции, опрашивал почтальонов и, хотя возвращался вечером домой с пустыми руками, ни на мгновение не подумал, что напрасно теряю время. Но где мне было ее искать в городе, пребывавшем на осадном положении, на этой арене для боя быков под открытым небом, посреди хаоса и человеческой ярости? Алжир алжирский рождался в муках, орошаемый потоками крови и слез; Алжир французский отходил в мир иной, тоже истекая кровью. И оба они, измордованные семью годами войны, страданий и ужаса, все же находили в себе силы, чтобы привычно вгрызаться друг другу в глотку. Дни января 1960 года, когда алжирцы европейского происхождения воздвигли баррикады и захватили правительственные учреждения, не смогли сдержать неумолимого хода Истории. Попытка государственного переворота, организованная четырьмя генералами с целью создания независимой республики и осуществленная в апреле 1961 года, лишь бросила два народа в сюрреалистичный вихрь новых страданий. Военные толком не понимали, что происходит, и стреляли без разбора, в том числе и в гражданских, выигрывая бой против одних, чтобы тут же проиграть его другим. Члены партии «одураченных», тех, кто полагал, что Париж своими кознями их предал, и в силу этого решивших окончательно порвать с метрополией, брали в руки оружие и клялись пядь за пядью отвоевать Алжир, который у них отняли. Города и деревни не успевали оправиться от одного кошмара, как тут же погружались в другой. Агрессия порождала агрессию, на репрессии отвечали убийствами, на похищения – карательными экспедициями. И европейцу, связавшемуся с мусульманами, и мусульманину, снюхавшемуся с европейцами, было несдобровать. Демаркационные линии делили населенные пункты на отдельные зоны, люди, повинуясь стадному инстинкту, жались к своим, день и ночь охраняли границы и без колебаний линчевали на месте неосторожного путника, который, на свою беду, ошибся адресом. На дорогах каждое утро находили безжизненные тела; призраки каждую ночь устраивали сражения по всем правилам военного искусства. Надписи на стенах напоминали собой эпитафии. Посреди всех «Голосуйте за!», «ФНО» и «Да здравствует французский Алжир!» без предупреждений горели три апокалиптические буквы: СВО, Секретная вооруженная организация, рожденная агонизирующими колонистами, отказывавшимися признавать свершившийся факт, и еще больше углубившими яму потерь, докопав ее до самого пекла.

Эмили будто испарилась, но я был полон решимости отыскать ее, даже если для этого пришлось бы пройти все круги ада. Я чувствовал, что она где-то совсем рядом, и был совершенно убежден, что стоит лишь протянуть руку, приподнять занавес, открыть дверь, оттолкнуть с дороги зеваку, и она будет стоять передо мной. У меня будто помутился разум. Я не видел ни луж крови на тротуарах, ни следов пуль на стенах. Царившая вокруг подозрительность меня совершенно не трогала. Человеческая злоба и презрение, равно как и оскорбления, которые мне порой приходилось сносить, проходили мимо меня, от них я даже не сбавлял шаг. В голове билась лишь одна мысль, единственным рубежом были ее глаза, Эмили стала судьбой, которую я сам себе выбрал, а все остальное не имело никакого значения.

Как-то раз, забредя в квартал, насквозь пропитанный горечью и смертью, я встретил Фабриса Скамарони. Он затормозил рядом на своей машине, крикнул живо садиться и поехал под аккомпанемент дико взвизгнувших шин.

– Ты что, с ума сошел? Эта часть города – самый настоящий бандитский притон…

– Я ищу Эмили…

– Как ты собираешься ее найти, если даже не видишь, в какой клоаке оказался? Боже правый, ходить по этим улицам хуже, чем по минному полю!

Где искать Эмили, Фабрис не знал. Она никогда не приходила к нему в редакцию газеты. Как-то он столкнулся с ней в Шупо, но с той поры прошло уже несколько месяцев. Он пообещал, что тоже займется ее поисками.

В Шупо я отыскал дом на бульваре Лоран-Герреро. Консьержка заверила, что дама, о которой идет речь, действительно жила на третьем этаже, но после кровопролитного побоища, случившегося неподалеку, переехала.

– А адреса, на который можно было бы переслать почту, она не оставила?

– Нет… Если мне не изменяет память, женщина сказала водителю грузовика, перевозившего мебель, ехать в Сен-Юбер.

В Сен-Юбере я стучал во все двери, но безуспешно. Куда она уехала? Где нашла новое пристанище? В городе царил хаос. Перемирие 19 марта 1962 года подожгло последний порох в пороховницах движения Сопротивления. Ножи сошлись в рукопашной с автоматами; на гранаты отвечали взрывами бомб; шальные пули косили людей пачками. И пока я продвигался вперед, сквозь дым и запах горелой человеческой плоти, Эмили отступала. Может, она погибла? Может, ее жизнь унес разрыв снаряда или срикошетившая пуля? Может, она истекла кровью на лестничной клетке? Оран не щадил никого, кося человеческие жизни в великом множестве, не обходя ни стариков, ни малых детей, ни женщин, ни юродивых, заблудившихся в своих галлюцинациях. Я был в Медина Дж’дида, когда на площади Тахтаха взорвались два автомобиля, в результате чего сотня мусульман погибли и еще несколько дюжин получили ранения; собственными глазами видел, как из грязной воды Пети-Лак десятками вылавливали трупы европейцев и как какой-то боевик из СВО совершил налет на городскую тюрьму, вытащил на улицу нескольких пленных членов ФНО и собственноручно казнил их на глазах у толпы. При мне подпольщики взорвали в порту склады с горючим, после чего улицу Фрон-де-Мер на несколько недель заволокло клубами густого черного дыма. Я говорил себе, что Эмили, вероятно, слышит те же взрывы, переживает те же конвульсии, испытывает тот же страх, что и я, но не понимал, почему наши дороги разошлись, почему из-за случая, провидения, рока или, в конце концов, злополучного стечения обстоятельств мы, может быть, проходим в нескольких сантиметрах друг от друга в этой вырождающейся человеческой массе, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Меня бесили дни, когда следы, способные привести к Эмили, запутывались; я ненавидел пробираться сквозь ряды палящих друг в друга людей, красться по запретным зонам, повсюду видеть сцены кровопролития и насилия, не обнаруживая нигде не только ее следов, но даже намека на них – намека, способного привести меня к ней или убедить, что она все еще жива, что ходит и дышит в этом мире, где европейцев с каждым днем все больше и больше охватывала паника. В почтовых ящиках появлялись странные, сеявшие ужас письма. Открылся новый сезон под названием «чемодан или гроб». Первые беженцы уезжали с глаз долой в условиях полной анархии. Автомобили, перегруженные пожитками и стенаниями, катили в порт или на аэродром, некоторые направлялись в Марокко. Многие задерживались, чтобы продать имущество, перед тем как уехать; магазины, дома, автомобили, заводы и конторы в спешке уходили за сущие гроши. Порой покупателей не ждали – у людей едва хватало времени, чтобы собрать чемоданы.