Внезапно в дверь стучат - Этгар Керет Страница 8

Мой сын хочет, чтобы я ее убил. Он еще маленький, ну и не вполне понимает, как это сказать, но я отлично улавливаю, чего ему надо.

— Хочу, чтобы папа ее сильно побил, — говорит он.

— Чтоб аж заплакала? — спрашиваю я.

— Не, — он качает головой, — еще сильнее.

Он не жестокий мальчик, мой сын, ему уже почти четыре с половиной, и я не помню, чтобы он хоть раз в жизни попросил меня кого-нибудь побить. И еще он зазря ничего не попросит — хоть фруктовый лед, хоть рюкзак с «Трансформерами». Он просит, только если ему вот прямо надо. Только если вот реально заслужил. Весь в папу. И уж позвольте сказать, совсем не в маму. Когда она возвращалась домой со слезами на глазах и очередной байкой про кого-нибудь, кто обозвал ее на дороге или недодал ей сдачи, я ее просил пересказать все раза три-четыре, расспрашивал, до самых подробностей дознавался. И в девяноста процентах случаев выяснялось, что вообще-то она сама виновата. Что тип этот на дороге за дело ее обозвал, а тот со сдачей просто насчитал ей НДС. Но Роишка мой — он не такой. И если он просит папу побить сильнее, чем «чтобы плакала», я знаю, что это неспроста.

— Что она тебе сделала? — спрашиваю. — Побила?

— Нет, — говорит. — Но когда мама и Амирам уходят, а она приходит со мной сидеть, она закрывает дверь на ключ и оставляет меня в темноте. И не открывает, даже когда я плачу и обещаю быть хорошим мальчиком.

Я обнимаю его крепко-крепко.

— Не волнуйся, — говорю, — папа так сделает, что бабушка больше не будет.

— Ты ее еще сильней побьешь? — спрашивает Роишка сквозь слезы.

Сердце разрывается видеть, как плачет твой ребенок. А когда ты в разводе, то вообще. Не могу объяснить почему. Мне так хочется сказать ему «да», но я ничего не говорю. Я осторожный. Потому что нет ничего хуже, чем пообещать что-нибудь ребенку и не сделать. Это же на всю жизнь шрам. Так что я сразу меняю тему. Говорю ему:

— Хочешь, пойдем на стоянку папиной работы, и я тебя посажу на колени, и будем водить машину, как команда?

И стоит мне сказать «команда», как его глаза загораются, блестят от возбуждения, а остатки слез только добавляют им блеска. Мы ездим так с полчасика по стоянке, он крутит руль, а я держу ногу на тормозе и на газе. Я ему даже задним ходом даю проехаться. Реверс его больше всего смешит. С детским смехом ничто не сравнится.

Я возвращаю его на пятнадцать минут раньше назначенного. Я знаю, они ищут, к чему придраться, и слежу за такими вещами. Прежде чем зайти в лифт, я его как следует проверяю — нет ли где грязи или пятен, — а потом и себя проверяю в зеркале на стене подъезда.

— Где вы были? — спрашивает она, едва открыв.

— В игровой комнате, — говорит Роишка, как мы и условились. — Я играл с ребятами.

— Надеюсь, в этот раз папа вел себя хорошо, — говорит она самодовольно, — не толкал других детей.

— Папа никого не толкал, — говорю я тоном, демонстрирующим, насколько мне не нравится, что она играет со мной в эти игры при ребенке.

— Ага, — говорит Роишка, — было очень здорово.

Он уже не помнит, как плакал после садика, как просил, чтобы я побил бабушку. Вот чем дети хороши: делай с ними что хочешь, а через полчаса они это забудут и начнут упорно искать что-нибудь новое, хорошее, чему можно порадоваться. Но я-то уже не ребенок, и когда я спускаюсь к машине, единственная сцена у меня в голове — как он бьется в дверь своей комнатки, а ее старая мерзкая мама сидит с той стороны и не открывает. Я должен быть умным. Сделать так, чтобы это прекратилось, но не подставить под удар и себя. Свое время с ребенком. Даже эти несчастные два раза в неделю стоили мне литра крови.

Была та история в парке, когда толстая девочка напала на Роишку около детского веревочного мостика. Она Роишку сильно ущипнула, и я попытался ее оттащить. Я чуть-чуть дернул ее за руку, она упала и стукнулась о железную раму. Ничего ужасного, даже кровь не пошла, но это не помешало ее истеричной маме поднять хай. А когда Роишка по глупости рассказал про это Шани, они с Амирамом набросились на меня, как саранча, и Шани заявила, что если у меня еще хоть раз случится «проявление жестокости» при ребенке, они позаботятся о том, чтобы оспорить наше соглашение в суде.

— Какой жестокости? — спросил я ее. — Мы пять лет вместе были, я хоть раз на тебя руку поднял?

Она знала, что ответить ей нечего. Она раз сто заслужила, но я себя в руках держал. Другой мужчина ее б уже до приемного покоя в «Ихилов» ^[13] долупил. Но я в жизни на женщину руку не подниму. И тут этот Амирам встрял в разговор.

— Ты даже сейчас, вот в эту секунду, проявляешь жестокость, — заявил он мне. — У тебя взгляд безумный.

— Это не взгляд безумный, — улыбнулся я. — Это душа. Это чувство. Если у тебя такого маловато — это еще не значит, что оно плохо.

Так в результате всей своей ненасильственности это он начал вопить и угрожать, что больше я ребенка не увижу. Жалко, что я его не записал. Вот он тогда рот на меня открыл — вонючий, как сточная яма. Но я продолжал улыбаться, такой типа спокойный, и потихоньку его подбешивать. Ну и кончилось тем, что я пообещал больше никогда так не делать. Можно подумать, я прямо-таки планировал и завтра тоже повалить на землю пятилетнюю девочку в парке.

В следующий раз, забрав Роишку из сада, я сразу приступаю к делу. Можно было подождать, пока он снова не заговорит сам, но у детей это может занять много времени, а тут я не готов ждать.

— С того нашего разговора, — спрашиваю я, — бабушка оставалась с тобой сидеть?

Роишка лижет арбузный лед, который я ему купил, и мотает головой.