Безбилетник - Лукас Берфус Страница 8

Однако там мне не давал покоя Филип. Он не хотел образумиться и продолжал торчать в своём пригородном поезде. Раздосадованный его твердолобым упрямством, я крикнул ему, чтобы он взял себя в руки и наконец отправился к Белинде, а уж потом, ради Бога, пусть бы менял свою жизнь, уволил бы Веру, продал бы свой бизнес и БМВ и посвятил свои таланты делу, которое было бы масштабнее, чем это его дешёвое приключение. Мы оба знали, чем неизбежно кончится эта легкомысленная выходка. Но голова у парня оказалась более твердолобой, чем я предполагал. Он не пошевелился, не двинулся с места. Мне бы оставить его в покое в этом железнодорожном вагоне, но что-то меня возвращало к нему, на этом холодном, пронизывающем ветру, который носился над путями. То ли его история хотела мне что-то сказать, напомнить о чём-то таком, чего мне не следовало забывать. Только я понятия не имел, что бы это могло быть, какой урок я должен был извлечь из этой истории. Его персона казалась мне слишком неинтересной, точно так же, как и она, эта женщина, эта неизвестная, которая его околдовала. Может, у Филипа было какое-то известие? Что он хотел мне сказать? На след какой тайны он вышел? Может, он нашёл что-то такое, о чём я даже не подозревал, что нуждаюсь в этом? Положение в мире было безотрадным, но моя жизнь была в порядке, во всяком случае, я был уверен, что нет ничего такого, чего бы мне недоставало, по крайней мере, я был уверен, что свободен от желаний, и дорожил этим как своим благословением. Но он-то? Мог ли он сказать о себе то же самое? Чего он искал? Или он пропал с самого начала, с первого взгляда на её нежные путы, на голое запястье? Может, эта картина высвободила в нём нечто, вызвала воспоминание, может, он когда-то раньше, Бог знает где, уже видел такую же пару ступней в такой же паре обуви – когда был молод, в своём детстве или во сне. Как я однажды, мучаясь жестоким аллергическим насморком, под вечер впал в тяжёлый сон. И там мне привиделась женщина, вернее, одна лишь её спина, загорелый изгиб, в самом нижнем месте которого в кожу был вплетён золотой квадрат, сетчатый узор из волокон, бесшовно соединённый с кожей этой женщины, наготу которой слегка прикрывали волосы, ниспадая на плечи. Зачарованный и хмельной, я проснулся в своей комнате, зелёная стена листвы за окном была пронизана светом, и хотя я был переполнен этой женщиной, здесь её не было – никакого следа ни её самой, ни её спины. Я и поныне по-прежнему ощущаю ту утрату; не каждый день, но когда захочу, я могу вернуться к этому чувству. И явись мне это плетение в действительности, где-нибудь на пляже, в отпуске, в послеполуденную жару или в вечерней прохладе светского приёма на какой-нибудь веранде, когда платья с глубоким вырезом позволяют видеть кожу до самого крестца – я не знаю, что бы меня остановило, от чего бы я был готов отказаться, на какие жертвы пойти, лишь бы, наконец, раскрыть тайну моего сновидения.

Может, признаюсь в этом, у меня самого было желание предоставить Филипа его участи и посмотреть, как он пропадёт к свиньям собачьим. Но, может быть, я был чересчур пессимистичен. Почему бы этой истории не иметь и счастливый конец? Может, проблема коренится во мне, может, это мне недостаёт представления или веры в счастливую любовь. Мне видится невозможным, чтобы в этой девушке крылось его спасение. Спасение от чего? Что уж такого ужасного могло быть в его жизни, или – поставим вопрос по-другому – в чём состояло обетование? То была обыкновенная девушка, не более того, таких тысячи. Он мог бы искать себе женщину и вместе с тем держаться за свою жизнь. Почему бы ему не получить любовь, если он в ней нуждался? Ну, скажем, ночь любви? Но разбивать из-за этого свою жизнь вдребезги, бросить всё, что любил и в чём нуждался? Из какого времени и из какого века вышел этот Филип, каких представлений о вожделении он придерживался? Но мои возражения не помогают. Филип остался бы сидеть в этом поезде до скончания дней. Упрямо и сентиментально. Настаивая на своей воле. И я сдался и отпустил его.

Прозвучали три звонка, двери закрылись, на мгновение воцарился полный покой, кто-то где-то крикнул, послышался лёгкий свист, как будто материал радовался, что наконец-то приходит в движение. И поезд тронулся.

* * *

В то же самое мгновение начались проблемы. Вот уже какое-то время его не оставляло чувство, что за ним наблюдают. Кто-то смотрит на него, и он обнаруживает глаз, наставленный на него, одинокий, циклопический, мёртвый, зрачок в форме спирали, чёрный, на жёлтом фоне. Глаз призывает к самоконтролю. Всякий вошедший в этот вагон обязан иметь действующий билет на одну поездку или проездной. В противном случае ему грозит штраф, а при повторном случае – заявление органам о правонарушении. Последнее его не коснётся. Он не ездит на общественном транспорте. Не привык, не обучен. Предпочитает свою машину. Как велика вероятность контроля? Он не имел об этом представления. Он даже не знал, куда едет. До следующей станции или до конечной вблизи немецкой границы? Как долго продлится его поездка? Полтора часа. Кажется, он то ли читал, то ли где-то слышал, что постоянные безбилетные поездки обходятся дешевле, чем проездной билет? Из этого можно было заключить, что проверки случаются довольно редко. И даже если и проверка. Он заплатит. Подумаешь. Надо расслабиться, перевести дух. И сосредоточиться на своей задаче.

Поезд всё ещё едет по туннелю под городом. Весь отсек отражается в окне, удвоенное число сидений, удвоенное число людей. Половина сидит спокойно, другая – в стекле – нервно дрожит, а потом поезд выезжает наружу, на простор, в ландшафт из строительных профилей, выездов на автобан и садово-огородных участков, которые постепенно погружаются в сумерки.

На следующей станции в вагон садится мать с двумя дочерьми-подростками. Они привносят с собой тропический бриз, искусственный тропический бриз, который придают эти умягчающие моющие средства, что продаются в двухлитровых канистрах. Три комплекта нижнего белья, три пары носков, три пары брюк, три пуловера ароматизируют отсек вагона, ограниченное пространство при плохой циркуляции в мгновение ока насыщается персиком и папайей, и пока эти нахалки дерзко поглядывают из своих локонов, а он взвешивает, не сменить ли ему отсек, он замечает её отсутствие. Её нет. Она исчезла. И её мехового манто в чехле тоже нет.

Вот только что она ещё сидела лицом к нему, но лицо при этом было скрыто спинками сидений. Он видел только её нижнюю половину; одну ступню она выпростала из балетки и поставила её на другую, взъём которой потирала пальцами. Похоже, у неё там чесалось. Какое-то мгновение он видел этих пятерых гномиков в кроваво-красных колпачках, милых и пугливых, потому что они – словно почувствовав на себе его взгляд – быстро юркнули назад, в свой домик сливового цвета. Когда же это было? Он что, заснул? Зазевался?

Он вскочил, бросился по проходу к площадке у двери, там её не было, не было и на верхнем этаже вагона – по крайней мене, с лестницы её не было видно. И тогда он поднялся туда, прошёл по рядам, глядя направо, налево – её не было. Над туалетом горела красная лампочка, но она не там. Но где же тогда? Давно вышла?

Тут поезд начал тормозить и вскоре остановился, где-то в пригороде. Он нажимает на кнопку двери и одной ногой ступает на перрон, оставляя вторую на приступочке вагона. Озирается. Парой вагонов дальше из поезда выходит мужчина с собакой. Мальчик в шапке, похожей на горшок, пригнулся за плакатной стойкой, на которой полиция призывает к содействию. При малейшем подозрении – звоните! Из-за стойки поднимается дымок. Запах марихуаны. Дверь издаёт три писка и хочет закрыться. С чувством совершения непоправимой ошибки он убирает ногу с выдвижной приступочки, дверь закрывается, поезд отходит. Шум и ветер от вагонов, потом водворяется мёртвая тишина. Он один.