Большая Мэри - Надежда Нелидова Страница 8

Он взмахивал и водил руками, потом сказал: «Раз, два, три!» – и хлопнул в ладоши. Все поникли головами: уснули – а Тоня нет. Вот абсолютно ни в одном глазу.

Но сидела притаившись, как мышь под веником. Усиленно притворялась, сглатывала слюну как можно тише и незаметнее, чтобы не видно было двигающегося клубочка на горле.

Но, как всегда в таких случаях, получалось только хуже. Глаза слезились, во рту сохло. Сглатывать хотелось всё чаще и судорожнее, и предательски дрожать ресницами хотелось, и моргать тоже. Рядом прыскал, подавляя хихиканье, тоже не уснувший одноклассник Гордеев.

Наконец, эта пытка кончилась. Тоня встала: будто вялая, едва передвигая ногами, поплелась, зевая, потягиваясь. Всячески изображала, как она сладко спала. Она только боялась, что Гордеев проболтается. Но он размахивал руками и увлечённо врал, какой здоровский сон ему приснился: цветной двухсерийный ужастик!

На следующем сеансе усталый гипнотизёр, потирая бледные ручки, попросил спрятать в зале столовую мельхиоровую ложку. «А я выйду в коридор», – сказал он.

– Ага! А сами спрячетесь и из занавеса будете подглядывать! – зашумели мальчишки.

– Ну, пусть со мной выйдет уважаемый директор.

И они с директором вышли покурить. Блестящая ложка лихорадочно задвигалась над головами по рядам. Её передавали, вырывали друг у друга. «Я!» «Я лучше!». Ложку спрятал Гордеев в своём ранце и сидел, довольно лыбился.

– Мне нужен сопровождающий. Ты, девочка, хочешь? – Он внимательно посмотрел ей в глаза: Тоню прямо мороз пробрал. Потом взял её за руку своей маленькой сухой, тоже до мороза по коже, рукой. И они пошли по проходу вдоль рядов.

Тоня очень переживала, что у гипнотизёра не получится найти ложку. И, когда они проходили мимо гордеевского ряда, незаметно сжала руку гипнотизёру. Он нахмурился и прошипел: «Не надо».

Они свернули и пошли, упираясь в ребячьи коленки, наступая на ноги, спотыкаясь о ранцы. Когда двигались мимо Гордеева, Тоня снова забоялась и едва заметно сдавила холодные пальцы гипнотизёра.

Он раздражённо дёрнул её руку книзу. Не глядя, одними губами зло повторил: «Не на-до». Открыл гордеевский ранец и высоко воздел ложку, показывая всем. Зал восхищённо хлопал, улюлюкал, топал ногами, свистел и орал. А Гордеев сидел, как именинник, с пылающими ушами, красный и даже фиолетовый, как баклажан.

Гипнотизёр резко отодвинул Тоню и, не взглянув на неё, ушёл на сцену. Обиделся. А Тоня-то в уме уже вышла за него замуж и гастролировала с ним по всему белому свету. Собирала чемоданы, скручивала в тубы афиши, относила в починку янычарские туфли, гладила-отпаривала костюм… Нет, лучше халат. В её фантазиях он всё-таки был в халате, в чалме с рубином, в ярко-жёлтых расшитых туфлях с загнутыми носами.

А она, Тоня, будет работать ассистенткой: в таком сверкающем купальнике, с тюрбаном на голове, в перьях вместо юбочки, в золотых туфельках, с зелёным попугаем на руке…

Вышла она замуж не за артиста, а за инженера из ЖЭКа. Собирала не чемоданы, а бутерброды на работу. И ничего гладить ему не надо было: он носил свитера, потому что у него был фурункулёз, и жёсткие воротнички натирали ему шею. Они ждали ребёнка.

Однажды Тоня полезла протереть пыль со шкафа – и упала с двух стульев, поставленных друг на друга. Очнулась от бешеного бряцанья ременной пряжки. Над ней стоял муж и трясущимися руками пытался вдеть и застегнуть ремень. Хороший, близкий, смешной, в спущенных штанах…

Ребёнка они потеряли, и врачи сказали, что увы… Не быть Тоне матерью. Хороший и близкий муж от неё ушёл.

В самом деле, какая там у них была жизнь. Он уже в постели, а она: «Сейчас, сейчас, вот только страничку дочитаю». Дочитает – а он уже спит, бедный, ему рано на работу.

Или после секса Тоня сядет и, натягивая сорочку, задумчиво и непонятно скажет:

– А у Алексина все мужчины женственные, а женщины мужественные…

Или:

– А Достоевского я остро почувствовала, когда болела. Помнишь, металась в бреду и лихорадке, чахоточно кашляла, хрипела? Я вообще обострённо воспринимаю книги, когда болею. Если здорова – как будто смысл книги для меня закрыт пеленой, будто что-то мешает. Я поняла: это толстая кожа, тело мешают душе! И если болезнь высвобождает душу, то как же её высвобождает смерть!

Любой бы муж, выслушав такое после секса, обиделся и ушёл. Вернее, Тоне пришлось уйти: жилплощадь-то была мужнина.

После развода ей уже никто не мешал читать. Упиваться, впитывать, вкушать, как изысканное блюдо, удачное наблюдение, необычное сравнение. Медленно, растягивая, смаковать, произносить вслух, точно перекатывая языком, слово-жемчужину. Взвизгивать от восторга, когда попадалась особенно чистая, девственная «жемчужина».

– Тонька, ты сейчас кончишь! – веселились девчонки на работе.

А её всегда тянуло к чуду: и к гипнотизёру, и сейчас. Разве не чудо: тасуя 33 чёрных крючочка алфавита (или 7 крючочков нотного стана), создавать Живое? Ведь это только Богу дано.

Она как чеховская душенька, каждый раз беззаветно влюблялась в своего автора. Кого из своих читала – в того и влюблялась.

Растворялась, переносилась, погружалась, добровольно тонула в чудесном выдуманном мире. По очереди перевоплощалась, оживая в ослепительных женщинах, в бравых усатых мужчинах, в священниках, уродах с сумой, многодетных матерях с очередным отвисшим пузом, в маленьких мальчиках, в каторжниках…

Тихо в комнатке, только потрескивают то ли огонь в печурке, то ли отстающие обои, то ли возился за обоями таракан. Ему было скучно, потому что не с кем было жениться и размножаться, и воспитывать выводок мелких таракашек.

Тоня не боялась тараканов: в конце концов, они не вредят людям, им нужна лишь капелька человеческого тепла и любви, вот они и жмутся к людям. Добросовестно долизывают грязные тарелки, доедают хлебные крошки под столом. А люди их за это – дихлофосом, мелком «Машенька» и тапкой.

Таракана Тоня принесла нечаянно в корешке библиотечной книги. Библиотечный таракан, вообще-то – аналог церковной мыши. Но это был жирненький, домашний, явно питался не духовной пищей.

… Входила, как всегда без стука, квартирная хозяйка, и подозрительно-хмурое лицо её становилось напуганным и недоумённым. А Тоне было смешно.

Откуда в затхлой комнатке взялось южное солнце, позолотившее и разрумянившее Тонино лицо, заронившее знойный отблеск в её глазах? Откуда взялся тёплый тугой ветер, взлохмативший её волосы?

Хозяйке толстухе было невдомёк, что Тоня только что приплыла с согретой июльской поляны, поднялась из примятых трав, вырвалась из объятий любимого. А может, приплыла на скрипящем снастями корабле, с белыми разводами соли на старых бортах. Бредёт по полосе прибоя, увязая маленькими смуглыми ногами в щекочущей манной крупе горячего белого песка.

Сейчас хозяйка уйдёт дожаривать свою рыбу. А Тоня вернётся туда, где любимый, облокотившись вызеленённым локтём, нетерпеливо обкусывает травинку… Туда, где плещет Вечный Седой Океан и трепещет жестяными пальмовыми листьями хлипкая тенистая лачуга. Тонин палец лежит на странице, на строчке, на слове: её обязательно дождутся.