Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская Страница 8

Одиннадцатый класс ворвался в жизнь сутолокой, бестолковостью, яростным бурлением. Пережив сумбур первого сентября с его криками, звоном, девичьими визгами и томными взглядами, уже третьего числа Роман появился в художке и вздохнул спокойно.

Аделаиду заменили на Кощака – как художник тот ничего из себя не представлял, но хотя бы не истерил и не орал на учеников. Несколько человек из их группы ушли – не до баловства, выпускной класс! Пора искать репетиторов и готовиться поступать на юридический, экономический, в медицинский…

Мишель и Пакин остались, а вот Карпинский, как, понизив голос, объяснил Моторкин, «чуть не склеил ласты» – связался с гопотой, то ли нюхал что-то, то ли курил в гараже, а теперь давит койку в токсикологии областной больницы.

Больше неприятных новостей не было. Роман расслабленно прислонился к стене и с удовольствием наблюдал за тем, как народ перетекает от одной кучки к другой, ревниво рассматривая чужие картинки с летнего пленэра или показывая в ответ свои. Краем глаза, конечно, посматривал на Мишель. В ее папке пейзажи отсутствовали, но были какие-то эскизы, сделанные чёрной тушью, тонко прорисованные, странные… «Эскизы к спектаклю по Брэдбери», – долетело шелестящее объяснение от кого-то.

«К какому спектаклю? – силился понять Роман. – Почему Брэдбери?» Но многолетняя привычка не выдавать себя и ни о чём не спрашивать – победила, как обычно. Роман считал, что всё нужное узнаётся в свой срок, как положено, а если не узнаётся, значит, так правильно. Манера не лезть в чужие тайны, не слушать сплетен, не знать того, что для многих являлось очевидным, иногда могла сослужить ему плохую службу, а иногда, наоборот, хорошую. К Роману, например, невозможно было подойти с намёками, подковырками, откровенным наездом… А с нового учебного года, принимая во внимание раздавшиеся плечи и заметно проступающие под тонким чёрным свитером мышцы, подобное казалось ещё и небезопасным.

Во второй половине сентября, в один из мягких солнечных дней бабьего лета, в городе устроили ярмарку ремёсел. На другом берегу, в пойме реки, на большой поляне с ласковой шелковистой травой, могучими дубами и синим небом над ними, за одну ночь выросли цветные шатры. Там гладко причёсанные девочки из Дворца школьников плели кружева, звонко гремя коклюшками, ткали из цветных ниток домашние половички и накидушки на табуретки, вязали из соломы незатейливые куколки-обереги. Тут же продавали резные простые и расписные ложки, горшки, крынки и махотки, толстые деревенские носки из валяной шерсти, шапки и платки из козьего пуха, а еще мёд, яблоки, семечки…

Гончар, вращая свой круг, являл чудо рождения, словно из ничего, из взмаха руки и поглаживания мокрого кома глины, стройных башенок – крынок и кувшинчиков. По зелёным полям ходили лошади с седоками в лоскутных русских косоворотках, в тесном кругу зевак секция славяно-горицкой борьбы показывала приёмы русского боя на кулачках, а потом и на мечах, со звоном, хэканьем и криками «вонми!».

К вечеру обещали бесплатную медовуху и молодецкие прыжки через костёр. Народу пришла тьма.

Каким-то образом городское управление культуры вышло на Валерьяна, даже помогло с перевозкой, и вся их троица вместе с Ванькой очутилась на ярмарке, расположившись чуть в стороне от шатров. Показывали, как работает кузница. Металл нагревали в костре, наковальню Валерьян где-то раздобыл переносную, облегчённую; выковывали, конечно, всякую ерунду вроде подков, но продали много готового, и недёшево, – каминные наборы с кочергами, щипцами и совками, подсвечники с наверченными финтифлюшками, загогулистые настенные фонари.

Почему-то именно кузница оказалась центром притяжения ярмарочной публики. Валерьян много и охотно объяснял, Ванька с Романом попеременно ухали молотом, народ толпился и, разинув рты, таращился то на них, голых по пояс, в кожаных фартуках, с ремешками на головах, то на расплющиваемый ими металл, плюющийся опасными искрами при каждом ударе.

В моменты отдыха подплывали лошадники, знакомые ребята с ипподромных конюшен, трепались, Валерьян регулярно подковывал им лошадей. Пришли родители Романа – стояли с краю, счастливые, обнявшись, любовались сыном. Подходить не стали.

Часам к трём, когда все уже стали уставать, Роман вдруг заметил среди зрителей барышень из своей школы: сначала одна мелькнула, потом вторая, третья и еще две… Впервые за много лет он оказался в таком людном месте, да к тому же в таком странном виде, поэтому чувствовал себя не особенно уютно. Интересующиеся барышни буквально пожирали его взглядами… Первой заметившая Романа поторчала несколько секунд столбом, вытаращив глаза, а потом, едва придя в себя, устремилась «в народ», оповещать:

– Ник-ххольский!.. Здесь!.. От сцены – направо!..

Ну и рванула толпа поклонниц Никольского. Они так внимательно пялились на его руки, поднимающие молот, на кожаный фартук, на сжатые в нитку от напряжения губы, на стекавшие по лицу капли пота, что Роману стало дурно. Он отошёл к деревянной шайке, чтобы плеснуть в лицо холодной воды, потоптался там для вида, вытер пламенеющее то ли от огня, то ли от взглядов лицо и смылся подальше от толпы, благо Валерьян уже не был настроен что-либо показывать, а только принимал заказы, раздавал телефон и адрес кузни.

– Ничего, пусть на Ваньку попялятся, – думал Роман, пробираясь сквозь кусты поближе к речке и подальше от толпы, где можно было спокойно отдышаться. Продираясь сквозь орешник, стаскивая через голову фартук, он не заметил, как оказался на крошечной полянке у реки. И вдруг остановился как вкопанный.

В центре полянки, спиной к нему, стояла Мишель и подшивала выпуклую бровь какому-то странному существу овальной формы, неровного коричневого цвета, бугристому, без рук, но в лаптях. Существо выразительно подмигнуло Роману свободным глазом и дёрнуло правой ноздрёй. Мишель оглянулась. Потом повернулась назад, сделала два изящных стежка и оторвала нитку. Бугристый встряхнулся, сложил губы-оладушки в колечко и свёл толстые бровки домиком. Ножка в лапоточке изящно отставилась назад. Роман понял, что приветствие адресовано ему, отошёл на шаг, развёл руки в стороны и улыбнулся. «Это же картошка!» – с весёлым удивлением подумал он.

– Картошка, – подтвердила его догадку Мишель, – бердышевская… марка.

Картошка завела левую ногу за правую, потом наоборот, и попеременно присела, сделав карикатурный книксен, жеманясь и мелко кивая. Играла «светский тон».

Роман ошалел. Ростовая кукла была настолько уморительно-живой, что невозможно было оторвать глаз. Он быстро протянул руку и шагнул к Картошке, чтобы потрогать материал, из которого она сделана. Картошка не далась, отпрыгнула, сузила глазки, внезапно открыла ярко-красный щелястый ротик, показала длинный острый язык: «Бе-е-е…» и ловко подрожала им, что выглядело особенно оскорбительно. Роман захохотал.

– Это трикотаж, – охотно объяснила Мишель. – Такие старинные чулки… «в резиночку». Форму создаёт тонкий поролон, бугорки и выпуклости – синтепон, а статичную мимику… держит гибкая проволока.

Картошка тут же проиллюстрировала сказанное: открыла рот и зафиксировала его ромбом – вместе со сморщенным лобиком и наклоном головы вправо выглядело это довольно жалобно, будто она о чём-то просила. Ей-богу, устоять и отказать было невозможно.