Черное и серебро - Паоло Джордано Страница 8

Я пересказываю знакомому врачу все, что сумел понять из результатов гистологии, которые синьора А. зачитывает мне, перевирая все термины (она будет перевирать их до самого конца, темный язык научных описаний кажется ей издевательством, хотя в последние месяцы у нее появится высокомерие человека, который покорил загадочную территорию внутренних болезней, будучи с ними близко знаком). Мне удается разобрать «карцинома», «не маленькие клетки» и «четвертая стадия» – моему приятелю этого достаточно, чтобы тяжело вздохнуть, а потом объявить: «Все случится быстро. Такие опухоли не оставляют много времени».

В вихре последовавших за этим телефонных звонков (теперь мы звоним ей каждый вечер – узнать, как дела) чаще всего звучит одна фраза: «Я не понимаю». Меня так и подмывает ответить ей, что здесь нечего понимать, надо принять все как есть, ее опухоль попадает в статистику, возможно, в самый хвостик нормального распределения и, тем не менее, это не что-то из ряда вон выходящее, но я оставляю свои трезвые рассуждения при себе, разве что позволяю себе поделиться ими с Норой, которая, как и синьора А., мучительно ищет ответ на вопрос «Почему?». Нора считает, что мой трезвый взгляд – не более, чем замаскированный цинизм, одно из качеств, которые сильнее всего ее раздражают во мне, следы подростковой жестокости, которые Норе пока что не удается искоренить. Больше мы об этом не говорим.

Тем не менее, вероятное объяснение, которого все искали, не заставляет себя долго ждать: оно является в облике газетной вырезки, которую соседка синьоры А., Джульетта, острее всех отреагировавшая на известие о болезни, приносит ей однажды в прозрачной папке. Не вполне заслуживающие доверия научные исследования обнаружили аномально высокий процент опухолевых заболеваний в долине Сузы. Возможные причины: телефонный ретранслятор в Кьянокко (жители долины давно говорят о том, что он вреден), а также стоящие на Роне атомные электростанции.

– Возможно, – говорю я по телефону, – да, вполне возможно, – и в то же время я невольно отмечаю, что синьора А. в зависимости от обстоятельств воспринимает слова «аномалия» и «атомная электростанция» как нечто пугающее или успокаивающее. Спорить с ней не стоит. Ретранслятор и заграничные электростанции: если ей от этого легче, пусть так и будет, возложим вину на них. Проще злиться на обогащенный французами уран и на электромагнитное излучение, чем на столь же невидимую глазу судьбу, на ничто, на безжалостный божий бич.

Вскоре времени на раздумья о причинах случившегося не остается. Синьоре А. приходится мириться с кучей неудобств, которые напоминают ей о годах, когда нужно было возить Ренато на диализ, только на этот раз яркий свет ламп падает на ее тело, и заботиться о нем приходится ей самой. Перед первой химиотерапией – онколог запланировал три цикла, с перерывом в двадцать дней, нехотя признав невозможность операции, – так вот, перед первой химией синьора А. решает завести парик. Она не знает, когда волосы начнут сыпаться на пол прядка за прядкой, и хочет заранее подготовиться. По иронии судьбы волосы – единственное, чем она по-настоящему дорожит: она прихрамывает, уже лет двадцать не позволяет себе новых нарядов (всякий раз, даря ей на какой-нибудь праздник кардиган, мы не промахиваемся с подарком), вообще не покупает косметики, носит те же украшения, что и при муже, но тщательно заботится о своей шевелюре. Иногда Нора, желая ее побаловать, водит ее к своему парикмахеру. Нора не раз подчеркивала, что такая седина, как у синьоры А., встречается очень редко – белые как мел волосы с серебряными нитями. «Вот бы у меня были такие в старости!» – вздыхает она, а я подозреваю, что за этой надеждой скрывается куда более глубокое желание сохранить связь с синьорой А.

– Сначала я их подстригу, – объявляет синьора А. по телефону, – коротко, как в молодости. Надо привыкнуть к лысине.

Нора принимает эти слова за то, чем они являются, – за каприз.

– Не говори глупостей! Тебе и так хорошо.

Синьора А. втайне надеется, что, если подстричь волосы, корни у них станут крепче и они не выпадут. Ее голова набита предрассудками и поверьями, что меня, в зависимости от ситуации, всегда забавляло или выводило из себя. Она не знает, какой разрушительной силой обладает яд, который введут ей в тело, с какой силой этот яд станет уничтожать всякую форму жизни и сломит всякое сопротивление, не различая хорошее и плохое, как ураган. Норе все-таки удается ее разубедить. Теперь Нора пускается на поиски лучшего магазина, где можно купить парик. Связывается с клиенткой, которой она обставила квартиру в Лигурии и которая год назад пожертвовала обеими грудями из-за злокачественной кисты, – Нора говорит о ней с особым восхищением, словно этот опыт позволил ее знакомой подняться на более высокую ступень сознания. Знакомая отправляет нас в магазин в центре и, судя по тому, что я узнал, предварительно туда позвонив, не промахивается: взявшая трубку девушка куда меньше, чем я, стесняется говорить о париках для больных раком женщин, вообще не стесняется, словно ей ежеминутно звонят по этому поводу.

Синьора А. приезжает к нам, на кухне я измеряю ей окружность головы сантиметром, который прежде брала в руки только она и который хранится в коробке со швейными принадлежностями. Потом я ее фотографирую спереди, сзади и в профиль. Парик навсегда сохранит эту прическу, волосы, которые никогда не вырастут, всегда будут выглядеть так.

Я сам везу ее на примерку – ощущение странное, будто сопровождаю ее к гинекологу. Синьора А. светится, рак можно победить, ей приятно, что часть дня я посвящаю ей одной, что кто-то не поленился сесть за руль ее автомобиля, а сейчас угощает кофе. Уже давным-давно никто не проводил с ней столько времени.

В магазине нас усаживают в коридоре, откуда видно все, что происходит в остальных помещениях. Над нашими головами хрустальная люстра с подвесками, в люстру ввинчены энергосберегающие лампочки. Ощущение, будто попал то ли в знатный, то ли в полузаброшенный дом – скорее, все же в полузаброшенный. Синьора А., указывая на разные предметы мебели, называет их стиль: ампир, модерн, барокко… «Видишь, сколькому я могла бы научить своего сына?» – вздыхает она. Но сын у нее так и не появился.

Когда мы с Норой в первый раз поцеловались, на нас были парики: Норин парик высотой с локоть по форме напоминал ананас, мой – седой, с буклями. У обоих на лице – белый грим. В театральном кружке мы репетировали сцены из «Трактирщицы», но разыгрывать их перед зрителями не предполагалось. А сценические костюмы мы надевали ради торжественности и удовольствия.

Каждый вечер студенты и аспиранты физического факультета, и я среди них, выходили из сурового здания на виа Джурия и рассеивались по городу в поисках мест, где девушки не одевались убийственно строго, как у нас, но и не считали, что за внешностью можно вообще не следить. Мы посещали курсы фотографии и восточных языков, школы кулинарии и танго, ходили на аэробику, просачивались на кинофорумы, где было полно старшекурсниц-филологинь, притворялись, будто верим в духовную силу лайя-йоги, – лишь бы добиться секса. После нескольких попыток я оказался в театральном кружке, хотя не питал к театру ни малейшего интереса. На первом занятии Нора, которая занималась в кружке больше года, научила меня дыхательным упражнениям. Будущая жена с силой ткнула меня рукой в живот, из-за чего я, не успев представиться, невольно издал смешной звук.