Мадам Дортея - Сигрид Унсет Страница 8

— Пьяны в стельку! — бодро начал Вильхельм, но его голос скрипнул и сорвался. Он стал скидывать с Клауса мешки. — Проснись, mon frère [8], приехали! Давай, давай, просыпайся…

Какой-то человек поспешил ему на помощь, он снял Клауса с саней и поставил его рядом с двумя другими.

В дверях показался ленсман Хоген Люнде. Одежда его была в беспорядке, и он не совсем твердо держался на ногах, когда вышел на крыльцо. Ленсман тыкал своей длинной трубкой то в одного, то в другого, плохо понимая, кто же из них внук его жены. Вильхельм шагнул вперед и протянул ленсману руку:

— Добрый вечер, господин ленсман… или, вернее, доброе утро! Не самое подходящее время вот так заявляться в усадьбу… Свалиться… свалиться, как снег на голову… — Вильхельм старался держаться независимо, однако голос не слушался его. — С нами случилась забавная история, вы только послушайте…

— Добро пожаловать! Заходите в дом, прошу вас! — Ленсман не совсем внятно выговаривал слова. — Так это ты будешь Вильхельм Адольф Теструп? Заходи, заходи…

Вильхельму оставалось последовать за ленсманом. Заметив, что лошадь уже выпрягли из саней, он подбежал к ней и погладил по морде верного товарища, разделившего с ним все тяготы и тревоги этой ночи.

— Пегашка, бедная Пегашка! — Лошадь ласково ткнулась мордой ему в грудь, понюхала его руки. — Мы приехали из Сандтангена… — Из глаз Вильхельма брызнули слезы, от облегчения, от сочувствия к этой доброй старой лошадке.

Служанка повела Пегашку так нежно и осторожно, что ему вдруг захотелось остаться одному и поплакать оттого, что эта злосчастная поездка была уже позади. Но ленсман Хоген Халворсен Люнде ждал его в дверях. И во главе своих жалких и совершенно растерянных спутников Вильхельм вошел в дом.

Воздух в большой зале был густой от табачного дыма, пахло пуншем. В синеватых облаках, лениво колыхавшихся над свечами, стоявшими на длинном столе, пылали раскрасневшиеся лица. Из присутствующих Вильхельм узнал лишь одного — Уле Хогенсена, своего дядю, единоутробного брата его матери.

— Ну вот, прошу располагаться, — сказал ленсман, но обращался он только к Вильхельму. Трое других кучкой сгрудились у двери, Вильхельм же подошел к камину и протянул к огню замерзшие руки. — Садись же, садись. — Крупное, красивое лицо ленсмана побагровело и блестело от пота. Он кивнул служанке, убиравшей со стола, и она подвинула Вильхельму стул, чтобы он сел возле камина.

Тогда и его спутники опустились на скамью, стоявшую у двери. Они еще не понимали, куда попали. Клаус понемногу начал приходить в себя, глаза его с удивлением бегали по сторонам.

— Тяжелая была дорога? — завел разговор ленсман. — Во многих местах снег уже сошел; я слышал, что дорога от Торстада до Бергумсбаккена совсем очистилась от снега. Да и у нас в селении на санях уже не больно-то поездишь.

— Наверху дорога еще хорошая. А в селение мы не заезжали. Мы спустились в Херберге, проехали мимо церкви…

Ленсман кивнул:

— Значит, вы ехали верхней дорогой. Весьма благоразумно. А то на тракте во многих местах снега уже не осталось.

— Бог свидетель, что это так! — Вильхельм не мог удержаться, чтобы не говорить громко и бодро, хотя голос плохо повиновался ему. — Но только не моя заслуга, что мы выбрали этот путь. Из Сандтангена мы поехали к озеру Крокшёен, и там наш возница свернул на дорогу, по которой возят лес. Мы все были навеселе… Ладно, не буду об этом… — Он засмеялся так, что на незнакомых красных лицах появились улыбки, но ленсман взглянул на него с серьезным удивлением. — Когда я проснулся, было уже за полночь, мы стояли в лесу, но я не мог понять, где мы находимся. Остальные спали — они же были под хмельком. Мне ничего не оставалось, как взяться за вожжи и позволить лошади самой найти дорогу из леса. Увидев Гуллаугкампен, я понял, куда мы заехали. И решил ехать прямо сюда и просить вас с бабушкой приютить нас на ночь. — Вильхельм опять засмеялся, бессмысленно и победоносно, двое из гостей засмеялись вместе с ним.

Двери распахнулись, и на пороге показалась мадам Элисабет, бабушка Вильхельма и Клауса. Он вздрогнул — хотя они давно не виделись, Вильхельм полагал, что он ее хорошо помнит, однако теперь, когда она стояла перед ним, оказалось, что она выглядит совсем иначе. Встретив взгляд ее необычных глаз, он испуганно замолчал — глаза у мадам Элисабет были похожи на большие темные шары, катавшиеся в старых набрякших веках. Что-то в ее лице напоминало и мопсов и догов. В самой середине ее крупного лица, желтоватого, как и ее ночной чепец, торчал маленький курносый носик с большими открытыми ноздрями, она как будто смотрела этими ноздрями или принюхивалась, совсем как животные. Плоские щеки тяжело свисали вокруг маленького ротика с выпяченной нижней губкой, круглой, как вишня, и упрямо или презрительно опущенными уголками губ.

С возрастом тело мадам Элисабет сделалось бесформенным. Вильхельму она напомнила каменную глыбу. На ней была зеленая ватная кацавейка, синяя, в белую полоску нижняя юбка и большие домашние туфли из оленьей кожи с цветными бантами и помпонами. Вильхельм в смущении подошел к ней и поцеловал протянутую ему руку. Украшенные кольцами, грязноватые руки мадам Элисабет были маленькие, пухлые, все в ямках и складочках, толстые пальцы заканчивались длинными розовыми ногтями с черной каймой под ними.

— Ну-ка, покажись! Какой же ты стал большой, мой мальчик! Ты очень вырос с тех пор, как я тебя видела. Значит, ты у нас Вильхельм Адольф. А там, надо полагать, Клаус Хартвиг? Добро пожаловать в Люнде!

Вильхельм уловил, что грубоватый голос бабушки немного потеплел, словно вид Клауса зажег прятавшуюся в ней улыбку. Когда Клаус тоже поцеловал ей руку, она потрепала его по щеке.

— Ну-ка, ну-ка, наши мальчуганы стали настоящими мужчинами. — Теперь она погладила и рыжие вихры Вильхельма. — Боже мой, Вильхельм, Клаус уже перерос тебя! А что я сказала, когда видела вас последний раз? Я сказала, что Клаус скоро перерастет своего брата!

Вильхельм почувствовал себя маленьким, тщедушным и нелепым рядом с высоким красивым Клаусом. Над ним с детства подшучивали из-за его зеленых глаз и рыжих волос, имевших склонность виться ореолом вокруг лба, что давало повод людям, хотевшим подшутить над ним, дуть ему на волосы, словно они пытались задуть свечу. Еще Вильхельма называли лисичкой за его треугольное небольшое лицо с мелкими изящными чертами и острым, вытянутым вперед носом. Его нежная, бело-розовая кожа была усыпана веснушками, которые зимой лишь немного бледнели. Он скорее догадывался, чем знал, что в его облике есть что-то привлекательное: когда мать поднимала его лицо за подбородок и подолгу смотрела на него, Вильхельм чувствовал: что-то в нем радует ее сердце.

И все-таки детство Вильхельма было омрачено сознанием, что он, в отличие от Клауса, некрасив. Красота Клауса была совсем иного рода, чем, к примеру, Биргитте или Элисабет, они были просто хорошенькие девочки, которыми восхищались даже незнакомые и которых баловали и отец и слуги. Он и сам гордился своими сестричками, если только они не донимали и не смущали его. Или Бертель… У Вильхельма больно сжималось сердце всякий раз, когда он вспоминал, что Бертель слишком мал ростом для своего возраста и едва ли не горбат, ему так хотелось, чтобы этот бледный, тщедушный мальчик с красивыми темными глазами и каштановыми локонами вырос большим и сильным, что в своей вечерней молитве он постоянно горячо молил Бога избавить Бертеля от его страшной сутулости… И Рикке с Кристеном тоже были такие славные, в Вильхельме никогда не поднималось чувства протеста, когда он слышал, как женщины восхищенно ахали при виде этих невинных малюток.