Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева Страница 8

Соня зажала Манины кровные в маленьком кулачке и отошла в уголок ими полюбоваться. Была она похожа на лису Алису, выманившую денежку у бедного Буратино. Эта её привычка сразу считать или прикидывать на глаз сумму не придавала ей убедительности. И чтобы скрасить впечатление у соседей по этажу, Манечка предложила коктейль попробовать.

Соню отвлекли от денежки. Она вскрыла коробку неумело, варварски. Острые клочья толстой фольги ранили руки, а порошок так и не превращался в аппетитный напиток. Взвесь-суспензия с комьями неприличного цвета…

— Нужен блендер, — объяснила Соня.

В России уже были миксеры, но блендеров ещё не было. Блендеры были в Израиле, гражданкой которого Соня уже была, а Витя в сторону Израиля ещё только посматривал.

…В Россию Соня наезжала время от времени делать бизнес.

Где жила эта птичка Божья? В углу у какой-то бедной старушки снимала койку. Потому что выпускать деньги из рук она не умела, а столичных родственников у неё не водилось. От житейского неуюта приходила на Таганку и тогда, когда не было повода обращать Маню и Витю в клиентов. «Просто так», то есть расслабиться у телевизора, съесть что-либо домашнее, вымыться под душем.

Соня-гостья уже не рыдала по маме гербалайфного короля и не доказывала чудодейственность коктейлей. Больше того, когда Саша и Миша по недосмотру слопали весь шоколадный зараз и Манечка подняла панику («Аллергия!», «Перевитаминизация!»), именно Соня предотвратила все попытки бежать в больницу.

— А ни фига в этом коктейле нет. Я сама ем по банке, когда больше нечего.

Она считала себя среди них лицом неофициальным. Ну, если не другом дома, то уж его приятелем — точно.

Впрочем, на короткое время деловые отношения возникли снова.

Как только Соня узнала, что Витя всё-таки «глядит в Израиль», её озарило. Плодом этого мгновенного озарения был иврит на дому. Педагог — Соня, дом — Витин, в классе — Манечка, дети, Самуил Абрамович (из чистой тяги к познанию) и ещё несколько приятелей, возникших на почве предстоящего отъезда. Цену Эйнштейн объявила немалую. Авансом с каждого собрала деньги, поколдовала над ними в углу, не разжимая кулачка. И… пошло!

Разумеется, учебного материала у Сони не было. Не лететь же в Израиль за учебниками!

Оббежав пол-Москвы, Соня принесла толстый русско-ивритский словарь Шапиро. Благоговейно подняв старую книгу над головой, произнесла:

— Не одно поколение отказников и сионистов выросло на этом!

Но что делать с «этим», догадался в тот день лишь Витя.

Подвигом было издать «это» в доперестроечной России, но и пользоваться — тоже подвигом. Напечатанное справа налево полагалось читать сначала слева направо, после справа налево, после, кажется, чуть ли не в зеркальном отражении, — русские типографии к ивриту не приспособлены.

Адвокат, быстро и резко отказавшись от Сониных услуг, потерял деньги, но избежал мысленных кульбитов. Хуже всего пришлось Вите, хватающему всё на лету и навеки. «Рехов» вместо «рехов», «харбе» вместо «харбе» да ещё с украинским «х», «слиха» вместо «слиха» запали музыкальному Вите в память надолго. В Израиле Саша тоже года два путала «бабочку» с «птицей». Не по звучанию, конечно. Просто, изображая «парпар» (бабочку), Соня так носилась по комнате, так взметывала свои руки, что вспоминалась Плисецкая, её лебедь или какая-нибудь иная «ципора» (птица).

Ещё удача, что курсы быстро распались. Увы, Соне не пришлось дважды держать в кулачке курсантских денег. Балаган в словаре, балаган в голове, балаган в тетради… Кто же всё это выдержит больше месяца? Курсанты разбежались. Но именно тогда Соня окончательно прибилась к таганской компании.

Она почему-то думала, что должна платить за гостеприимство особой доверительностью, «откровенностью».

Открывая дверь собственной квартиры, Витя слышал:

— После того, как мы с ним побыли…

— Как в прошлый раз? — не очень желая входить в детали, поторапливала кухонный разговор Маня.

— Да нет же. В прошлый раз мы просто побыли, пришла его сестра… А сейчас побыли…

Всё дело было в ударениях, и, поняв это, Маня обрадовалась своей догадливости:

— Трахнулись, значит?

— Ну… В общем…

В этом месте Соня краснела. К столичной манере выражаться она не привыкла. У неё была своя, неповторимая. В ещё более доверительных разговорах в ту пору она трогательно, «интеллигентно» детородный член величала «половым пэнисом» и всё, к нему приложенное природой, — кокушками, а любовное свидание — «сексуальным часом».

Скажем прямо. И Мане, и Витеньке Эйнштейн в Москве поднадоела.

Но в незнакомом аэропорту, на грани между двумя жизнями, Витя ей ещё как обрадовался!

Вот идёт Соня странной, нестойкой своей походкой.

— Соня!

Она не раскрыла объятий. Сдержанно, по-деловому приложилась щекой к щеке. Мол, я при исполнении.

— Чем займёмся на святой земле?

— Работать буду.

— Про музыку забудь.

— Забыл.

— Правильно. Нужно смотреть жизни в глаза, а не зарывать голову в песок, как верблюд. На стройку пойдёшь?

— Хоть ассенизатором, лишь бы платили.

Не верблюд, Соня, страус.

— Какой страус? Заплатят… — Соня извлекла из сумочки пачку визитных карточек.

Просмотрела. Выбрала.

— Вот, в центре Иерусалима. Двадцать долларов за адрес.

— Пятнадцать, — неожиданно для себя возразил Витя, чутко восприняв ауру нового места.

— Двадцать. Хозяин — то, что надо. Ладно, давай, — вздохнула Соня. — Все думают, что посредничество — это так, не работа.

Она шла, любуясь пятнадцатью долларами так, словно это были все двадцать. То разжимая, то ещё крепче сжимая маленький кулачок.

…Как увиделась Вите его историческая родина? О чём он вспоминает по прошествии дней, как о первых и ярких открытиях?

О внезапности пламени мака в обычной зелени?

О страхе перед гортанной речью в телефонной трубке — о чём это он, говорящий на чужом языке?

Об отсутствии страха перед войной, почти совпавшей с приездом? Перед войной, которая доставала ракетами до Тель-Авива, но никого не убивала, слава Господу (одно из многочисленных израильских чудес).

О женщинах с проволочными, медного отлива, жёсткими волосами, высоких, тонких и полногрудых?

О еврейском характере? О крикливости, страсти к «охелю»-еде, навязчивой иудейской доброте? О банковской чиновнице, лениво пьющей кофе на виду у длиннющей очереди и долго облизывающей лаково розовые губы от удовольствия?

О пейсах? Талесах? Цицитах? Обо всех этих причиндалах еврейской одежды? По муравьиному шустрых черночулочных ногах в мужском хороводе у синагоги? О кострах, шалашах в городских кварталах по праздникам? О праздниках, набегающих один на другой? О недвижном мареве зноя, проникающем в дом? О тумане, осевшем однажды песком на губах?