Дом в Мещере - Александр Иличевский Страница 8

Раньше я почему-то не замечал, что горбун пахнет чем-то химическим. Да – он пах. Он был опрятен, но все-таки распространял запах: так пахнут больные люди и доктора – лекарствами, больницей.

После объяснения я весь день приходил в себя. Точнее, то приходил, то снова отдалялся, мучительно пытаясь сосредоточиться, внушив себе, что касательство происходящего ко мне имеет лишь случайный смысл.

Но ничего не выходило: размышления рано или поздно стопорились, и их осторожная логика разлеталась в пух и прах, будто нарвавшись на мину. Миной этой было допущение, что сон, привидевшийся мне тогда, в электричке, несет в себе крупицу истины. Неважно какой – истины символа или факта; жить с этим было невозможно. Умозрительные саперные работы ни к какому результату не приводили: густая путаница раздумий напоминала шахматную игру вслепую, где не только была неизвестна моя – заведомо проигрышная – позиция, но еще и на самой игровой доске не хватало нескольких полей. Попытка нащупать их содержимое приводила к тому, что начинало мерещиться черт знает что, и я бежал из этого места; но из темных клеток что-то рвалось, цепляясь, вслед – и еще долго пульсировало в мозжечке, будто в нем плясала фурия мигрени.

Наконец, придя к выводу, что разрешить кошмар можно только действием, я успокоился и стал обдумывать, как следует вести себя в поездке. Решил: долго разбираться с ней не буду, заберу письмо и задам стрекача. Вот только наличие странного шута в этой истории меня раздражало. Но я решил на первых порах ему – как проводнику – подчиниться и быть паинькой: хотя бы потому, что без него до места не добраться. А после сразу постараюсь от него избавиться. Это первое.

Еще я решил ни в коем случае не цацкаться с Катей и вести себя жестко: утопающий часто в панике топит спасателя; поэтому легче всего спасать уже обездвиженного: для этого нужно либо оглушить, либо сразу хватать за волосы, чтоб утихомирить, – так пламя пожара сбивают взрывом. Вот только нужно еще понять, кто из нас утопающий.

Покружив по квартире, я обнаружил его сидящим за шторой на подоконнике. Он сосредоточенно смотрел за окно. Облачко на запотевшем стекле мешало ему видеть. Обернулся.

Я молчал, не зная, с чего начать. Облачко стало исчезать… и совсем исчезло. Вопросительное выражение наконец сменилось рассеянным.

Я спросил: когда? Выяснилось: завтра утром – электричка в 9.20 с Казанского вокзала.

Решившись, я испытал облегчение. Но вместе с ним возникла тревожная, словно бы звонкая от нервозности пустота. Стало ясно: в квартире не усидеть. Я оделся и вышел.

Еще у дома купил водки, а до Солянки добрался, едва нащупывая себя в слабом чувстве. В «Пропаганде» сдуру выпил вина и только через неделю припомнилось, как обратно меня везли на такси цыгане, по пути дважды пересаживая в «неотложку» – к ручным медведям, которых душили санитары, повязывая им роскошные банты. Наконец сгрузили на площадь трех вокзалов, положили на трамвайные рельсы, скользко, а очнулся я дома, испугавшись, что надо скорее обратно…

В метро горбун вел себя прилично. Не бормотал и был сосредоточен. На следующей остановке ему уступили место. С достоинством запрыгнул на сиденье, кивнул в благодарность.

На вокзале обнаружилось, что у него есть деньги: купил с лотка булочку и кофе. Я нервничал, мне было не до завтрака.

Когда стояли в очереди в кассу, важно сообщил, что билет покупать ему не нужно. И правда: в поезде он предъявил контролерам инвалидную книжечку.

С утра народу в электричке было мало, и я смог вытянуть ноги: колени дрожали.

Горбун сидел напротив, с краю, и с отсутствующим видом что-то нащупывал в карманах.

И еще. Тогда, в электричке, я заметил, что горб его стал больше, топорщится еще сильней.

И вот, поняв, что сам я был – хотя и косвенным – виновником начала, я стал дорогой припоминать то, что так долго было под запретом.

Одержимый идеей поправить рушившуюся жизнь (защитившись на психфаке, Катя нашла себе какую-то странную работу, стала пропадать на ней и возвращалась после как чужая, но не только в этом было дело), я стал подумывать о крайних мерах. Последние заключались в попытке перевоплощения, своего рода повторения метаморфозы: из бабочки, которая вот-вот погибнет, в другую бабочку, которая бы возродилась за счет своей же смерти. Увы, я тогда совсем не представлял, какое там – на новом свете – может возникнуть действо…

Практическая сложность задуманного состояла в том, что необходим был отвлекающий маневр. Для этого я выбрал умиротворяющие обстоятельства туристического отдыха. Я предполагал отправиться куда-нибудь на юг, к морю, – туда, где все бы было интересно и потому притупляло внимание к сути: трюк, надо сказать, вполне тривиальный, чтобы она по мере действия меня не раскусила. Но, будучи в цейтноте, я не смог придумать чего-нибудь изящней. К тому же мне уже давно Москва обрыдла – хотя бы тем, что мы в ней жили: мы растворялись в наших ссорах, как в вязкой кислоте, и потому хотелось попросту слинять из настоящего (так отражение побуждает сбежать за рамки зеркала, покинув амальгаму).

В начале апреля крах стал очевиден, и я решился. Волокиты в турагенстве не случилось, на все про все – визы, билеты, недорогая гостиница в Тель-Авиве – ушла неделя. Прилетели сначала на Кипр и в ожидании астрономического увеселения – накануне затмения – отплыли из Лимасола на пароме в Хайфу.

До ливанского берега три часа ходу. Судя по солнцу, курс теплохода слегка воротится носом от него и постепенно забирает к югу.

Кругом пустынный штиль; линия горизонта – как лезвие. Ни облачка. Пассажиры вывалили на палубу и сейчас коптят на спичках донышки пластмассовых стаканов, бутылочные осколки и другую прозрачную мелочь. Посматривают на часы, спорят, у кого точней. Тучный грек, сложно сопя, устраивает на носу баррикаду – три пары солнечных очков. Стеклянный дзот разваливается: грек, чуть разогнув переносья и дужки, снова цепляет на пробу.

Затмение будет концентрическим и на этой широте почти полным: граница лунной тени промчится где-то совсем неподалеку.

Я ни разу не видел затмения. Замираю от будоражащей смеси восторга и ужаса. Затмение представляется мне фантастично, как некий конус, наполненный сумерками: он восходит вершиной к черному солнцу, которое излучает ночь…

Кате неинтересно. Она познакомилась на палубе с очаровательной старушкой. Старушка оставила приятельнице своего престарелого таксика. Песик едва жив, старушка волнуется.

Мне нравится таксик, но не нравится старушка. Я иду в бар и возвращаюсь с кружкой пива.

Наконец в 11.54 вокруг заплескались возгласы: началось.

Я сооружаю дифракционную щелочку между указательным и большим. Я придумал этот способ наблюдения еще в детстве – что-то вроде обскуры, сложенной из пальцев. Презирая очки, с ее помощью я боролся в школе с надвигающейся миопией – сквозь нее при необходимости можно было надежно разглядеть детали удаленных предметов и условия задач на доске.