Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова Страница 8

Назавтра я появилась в ментовке уже на правах старой знакомой. Окрыленный успехом коллектив принял меня хорошо. Даже начальник криминальной милиции соизволил высказать краткие комментарии. Я узнала «по знакомству», что задержанному Виталию Рылову вот-вот должны навесить повторный срок, а двум его приятелям, замаринованным в том же следственном изоляторе, светят свеженькие срока за сопротивление сотрудникам при исполнении. Напоследок эти же «знакомые» настоятельно посоветовали мне переехать из дома, пока не улягутся страсти. И я спряталась у бабки в пригороде Березани. Вовремя: во дворе школы меня пытались подстеречь. Терлись у школьного забора парни, упорно косящие под бывалых урок, и с пацанами из выпускного «Б» вели мужской разговор «Покажите девку, что Рыло сдала!». Узнав о том, на школу я с радостью забила. Логическое окончание затяжного конфликта между мной и системой обязательного бесплатного среднего образования.

Ввиду особых обстоятельств мне вывели несколько оценок по неглавным дисциплинам заочно, остальной аттестат заполнили от балды. На экзаменах я появлялась в сопровождении отца, контрольные написала, а вот на выпускной вечер благоразумно не пошла. И правильно сделала — те же урки маячили за школьным забором.

А как только начались вступительные экзамены в вузах, я махнула в Воронеж — на журналистику. С собой везла восемь экземпляров березанской «Газеты для людей» — издания молодого, язвительного, одним словом, демократического. С репортажем «Последние гастроли, или белый танец Виталия Рылова». Про «белый танец» я придумала сама — мол, на злополучной дискотеке пригласила Виталия Рылова на вальс родная милиция, дама дюже строгая.

— А ты молодец, ребенок, — одобрил стыдливо потупившуюся меня глава оной газеты, «главвред», как он сам себя называл, человек, умевший прекрасно писать политическую публицистику, впадать в запои и выходить из них.

На журфак ВГУ меня приняли. Даже с охотой.

В процессе обучения закалились, как булат, ярчайшие черты характера вашей покорной (точнее, непокорной) Инны Степновой, они же скверные привычки, они же лучшие качества журналиста: ртутная мобильность, ишачья выносливость, дизельная работоспособность, шпионская наблюдательность. Всему, чем позже славилась в Березани, я обучилась в Воронеже. Можно сказать выспренне: «свои университеты» прошла «в людях» без отрыва от практики, без хвостов и академок. И все заповеди журналиста подточила под себя, искренне веря, что не сам факт важен, а человек, стоящий за ним. Оттого я делала блестящие, без ложной скромности, очерки и репортажи. Почему? — может, потому, что всех этих людей я заранее готова была любить, то бишь принимать со всеми их недостатками и слабостями. Представьте — любить героя репортажа, даже если ты его ненавидишь! Трудно? А я любить умела.

Эта премудрость перешла ко мне от прабабки, потомственной небогатой астраханской дворянки, прямой старухи со смуглым, до девяноста пяти лет красивым лицом. Стефания Александровна Изотова, многими чудесами выжившая в гигантской мясорубке СССР, упокоилась в девяносто пять лет, в год окончания мною университета, и в гробу выглядела еще более значительно, чем при жизни. Прабабка всю жизнь была верующей и не скрывала этого. А еще сухощавое тело ее послужило проводником несгибаемого духа степных воителей, минуя дочь и внучку, к правнучке — ко мне. Прабабкин завет «всеобщей любви» я надумала выполнять в своей циничной профессии.

Общежитие тоже внесло посильный вклад в формирование личности под паролем «Инна Степнова». Представьте — вчерашняя десятиклассница из приличной семьи оказывается одна в Содоме и Гоморре Воронежского ГУ. Родители уезжают накануне первого сентября, мама — квохча и плача, папа — выбрасывая на ходу из окна поезда малоценные наставления, и я остаюсь в комнате на троих с умеренной суммой денег до первой стипендии и немереными амбициями. И на меня тут же падает глыба социально-бытовых проблем. С первым номером — как себя подать? — я справилась быстро: курить начала, от спиртного отказывалась наотрез, деньги растратила на книги (беллетристику высокого уровня), а не на водку, чем испугала соседок, и они раз и навсегда отвяли от меня с предложениями пошушукаться о парнях, покадрить однокурсников, промяться на танцах… Признали, в общем, за мной право быть «синим чулком». Им же лучше — рядом не подружка-змеища, а «третий пол», заведомо не конкурентка в борьбе за мужское внимание.

А в быту, оказалось, мне нужно до смешного мало — кусок хлеба и кружка чая, почти черного, без сахара. Я не стремилась приукрасить казенный быт.

Аскеза первых месяцев учебы вскоре прошла, оставив мне, конечно, зачаточный гастрит, но любовь к ведению домашнего хозяйства мой организм так и не выработал. Питалась я полуфабрикатами и сухомяткой, стряпать что-либо ленилась. Вареная колбаса на черном хлебе, десяток яиц и полкило сосисок в полиэтиленовом пакете за окном — холодильников в нашей общаге было на один меньше, чем пальм. Пальма, покрытая пылью, как войлоком, мумифицировалась в холле в 1976 году. Итого, сколько холодильников полагалось студентам?.. Яичницу по утрам я жарила с сосисками, вечерами суп из концентрата кипятильником варила в кружке, а ради праздника баловала себя готовыми вкусностями подешевле. Стипендии не казалось, а реально было мало. Родители присылали переводы, но мне стыдно было получать эти деньги — я же стала подрабатывать! Бывало, звоню домой с почты, а мама в полуобмороке кричит: «Почему перевод вернулся?! Ты что, с ума сошла?! Чем ты там питаешься — святым духом?! Завтра же отправлю назад, и чтоб получила мне без фокусов!» — «Ага, обязательно», — отвечала я и показывала все тот же фокус. Шлея под хвост. Самостоятельности захотелось. Воронеж — не Березань, газет там уже в начале девяностых хватало. И когда пошли тоненьким, но верным ручейком честные гонорары, я сделала вывод на всю оставшуюся жизнь: я сама могу обеспечивать себя! Мало заработаю — буду грызть сухой хлеб и ходить зимой в куртке, много получу — куплю себе сервелата, осетрину и дубленку. И даже спрысну это дело пивом или там ликером. Но — на свои, а не на даденные! Тем паче — не на украденные.

А вещи свои (это умение я сохранила на всю оставшуюся жизнь!) стирала под краном, часто в холодной струе, когда горячее водоснабжение отключали. И нательное, и верхнее. И ничего, слава богу, замарашкой не ходила.

Синхронно с моим профессиональным становлением родители как раз расстались на гребне обоюдного кризиса среднего возраста. Я сходила на почту и по стопке извещений получила домашние переводы. И все их отправила мамочке. Я же сама могу обеспечивать себя!

Оттуда, из недр девятиэтажного корпуса общаги, и выросла лазоревым цветком Инна Степнова, самостоятельная и самодостаточная настолько, что мужиков в сторону, как взрывной волной, кидало. Твердо знающая: весь этот мир для нас — не более чем общежитие, а следовательно, есть право экстраполировать нормы общежитейской житухи на целую вселенную. Или — с какой стороны посмотреть! — гостиница. В каковой мы постояльцы, и дом нас ждет где-то за гранью…

Плохая хозяйка, зато отличная ремесленница, умеющая жить без воды, света и теплого сортира под боком, без первого-второго и компота, без маминой опеки и папиных советов, без мужского плеча. Недоверие к этой плывучей субстанции возникло с тех пор, как вывернулось оно из моей раскрытой, доверчиво протянутой, ласково гладящей руки… В миг первой любви мне грезилось замужество. Я даже кулинарную книгу купила и ночью на общей кухне попыталась куриный бульон освоить. Первая любовь кончилась грязненько. Парень оказался сговоренным с детства и должен был жениться сразу после получения корочек. Узнав о том от него и проследив, как мой возлюбленный вытаскивает чемодан в холл, где его ждет большая дружная башкирская семья и щебечущая скромная невеста, как они рассаживаются по машинам и отбывают в сторону Стерлитамака, я эту книгу в Дону утопила… И тогда же я всей душой постигла закон бытия: мы в ответе за тех, кого приручили. А если не хочешь быть в ответе, то никого и не приручай! И личная жизнь стала для меня суетой и тленом, а смыслом оказалась работа.