Бэстолочь - Юрий Вяземский Страница 8

И тут Кирилл подумал: «А что было бы со мной, если бы я тогда не пошел в театральное, остался на работе, защитил диссертацию?» Тысячу раз задавал он себе этот вопрос и тысячу раз отвечал на него одно и то же: «Вот было бы здорово! Дурак, зачем пошел в актеры!» И каждый раз из всей тысячи прекрасно понимал, что лицемерит с собой, что слава Богу, что пошел, что будь все трижды проклято, но слава Богу, что он не мог не пойти. И каждый раз вспоминал о том, что остался должен Диме Стрельчику ящик коньяка, и тут же забывал об этом.

«А что я должен Зое Николаевне? – подумал Кирилл. – Что я остался ей должен. Прийти хотя бы на ее похороны?»

Когда же все-таки он в последний раз видел Зою Николаевну? И как так получилось, что он стал все реже и реже бывать у нее?..

Все произошло как бы само собой. Просто Кирилл повзрослел, а Зоя Николаевна постарела. И все естественно.

Когда Кирилл был восторженным, наивным юношей, Зоя Николаевна была ему необходима, служила своего рода отдушиной для его восторженности. Ведь только с ней Кириллу удавалось быть самим собой и не стыдиться и не упрекать себя за это. А когда Кирилл наконец-то искоренил в себе свою прежнюю инфантильную чувственность, научился трезво, по-взрослому смотреть на жизнь и из стыдливого, вечно неуверенного в себе желторотика с потными ладонями постепенно стал превращаться в решительного и знающего себе цену человека, Зоя Николаевна как бы отодвинулась от него, словно отступила куда-то в прошлое, в презираемое им самим его инфантильное прошлое, с беседами о высокой литературе, о великих музыкантах, «собиновскими чаепитиями», дядями Ванями, истинной добротой. Все это представлялось теперь таким наивным, каким-то то ли детским, то ли старушечьим, и конечно же совершенно ненужным для него, Кирилла.

Дядя Ваня, размышлял Кирилл, возможно, имеет право на существование, но не в мире кино, не на студии, где без хамства, вернее, без умения бороться с хамством не проживешь. Здесь выживают лишь такие, как Олегин. «Запомни, парень: первая заповедь для актера кино – сумма прописью и машину к подъезду!»

Спасибо Олегину, мудрому наставнику Кирилла на горьком киношном поприще! «И еще запомни, парень: весь этот бред, который в тебя пихали четыре года в училище, про то, что театр – это храм, а актеры – братья во Христе, все это надо выкинуть из головы как вредный хлам. Ибо первый враг актера – другой актер. Я уже не говорю о шушере, обо всей этой актероненавидящей и актероненавистной компании, всяких там помрежах и директорах картины. Это уже, парень, полные кранты. С ними надо обращаться как со зверьем диким. Не подпускать к себе ближе чем на пятьдесят метров, и чуть что – палить из обоих стволов. А иначе – полные кранты! Сядут на шею и не слезут! Ты уж поверь старому профессионалу».

И до тех пор, пока Кирилл не научился следовать советам Олегина, садились ему на шею: заставляли его перед сложнейшим съемочным днем с полуторачасовым сидением на гриме тащиться через весь город на метро, тогда как сами разъезжали повсюду на студийных машинах; вынуждали торчать в кассах за авиа– и железнодорожными билетами, знакомиться с домодедовскими парикмахершами; запихивали его в самые дрянные гостиницы и самые многолюдные номера. И это уже тогда, когда Кирилл снимался в главных ролях.

Пока в один прекрасный день терпение у Кирилла не лопнуло, и он не стукнул кулаком по столу и не рявкнул: «Сумма прописью и машину к подъезду!» И сразу все переменилось: машины стали подавать, а билеты заказывать. И даже режиссеры и операторы, которые к машинам и билетам никакого отношения не имели, вдруг стали относиться к Кириллу намного уважительнее и всячески под него подстраивались.

…«Ты был очень хорошим мальчиком, Кирилл. Добрым и искренним. А теперь ты стал взрослым», – сказала тогда Зоя Николаевна.

С того самого дня, наверно, и началось у Кирилла с Зоей Николаевной – как бы это лучше назвать? – взаимное отчуждение, что ли. И вроде отношения между ними оставались прежними, а встречаться стали все реже и реже и при встречах все меньше говорили о литературе и музыке, а больше об актерском житье-бытье Кирилла. Когда же все-таки заговаривали о литературе, то делали это скорее по старой привычке, словно отдавая дань прошлому.

Да и их литературные привязанности постепенно стали трудносовместимыми. Зоя Николаевна, например, очень любила Есенина, а Кирилл его теперь решительно не признавал. Раньше восторгался, а теперь считал чисто женским, не в меру сентиментальным поэтом. Разве можно, негодовал Кирилл, ставить этого кумира непристроенных девиц рядом с такими его талантливейшими современниками, как Блок, Мандельштам, Пастернак, да хоть бы и Маяковский! А ведь ставят. И Зоя Николаевна тоже ставила. Но спорить с ней Кирилл не собирался. Высказался однажды и этим ограничился: вам нравится, а мне не нравится. И пусть каждый остается при своем мнении.

А ведь раньше, бывало, неделями спорили на одну и ту же тему, пытаясь доказать, убедить.

Бог с ними, с литературными вкусами! Дело в том, что Зоя Николаевна стала чересчур требовательна к Кириллу, взяла за правило критически оценивать все его поступки и высказывания и проводить параллели между нынешним Кириллом и тем Кириллом, которого она знала раньше. И то, что она делала это не в открытую, а как бы невзначай, со свойственной ей деликатностью выражений и грустными ее улыбочками, отнюдь не смягчало упреки, а, наоборот, еще сильнее раздражало. «Да что ей от меня надо, в конце концов! – думал Кирилл. – Неужели она не понимает, что уже давно пора кончить заниматься моим воспитанием. Неужели ей не кажется противоестественной вся эта игра в бывшую учительницу и в бывшего ученика».

«Не бывает бывших учителей. Бывают первые учителя, старые учителя, но бывших не бывает и быть не может», – высказалась как-то Зоя Николаевна, впрочем, отнюдь не себя имея в виду.

«Не бывает и быть не может». Это теперь тоже раздражало. Раньше Кирилл восхищался ее афоризмами, с жадностью запоминал их и бережно хранил в душе, по возможности претворяя в поведение. Но постепенно они стали действовать ему на нервы. Все эти ручейки, у которых почему-то непременно надо было останавливаться, слушать их пасторальное журчание и заниматься самосозерцанием. Все эти доморощенные аксиомы о том, что хорошо и что плохо. Этот ее глубокомысленный пафос, благоговейное свечение в глазах, с которым она произносила имена великих классиков – Толстой, Бунин, Чехов. Так и подмывало Кирилла иногда прервать ее возвышенную проповедь и, наслаждаясь собственным святотатством, запустить эдакое: «Ну Чехов, понимаю вас. Да, мастер, разумеется, но ведь скучнейшие пьесы писал. И в каждой пьесе одно и то же. Умные и циничные доктора, сексуально озабоченные замужние дамочки, помешанные на собственном инфантилизме, изнывающие от восторженности двадцатилетние девочки и тридцатилетние мальчики и прочие там тузенбахи, дяди вани, сорины и фирсы. А всем им, что бы они ни говорили, хочется лишь одного – в Москву!» И святотатствовал подобным образом, хотя на самом деле любил чеховские пьесы и мечтал сыграть хотя бы в одной из них.

Вдруг она стала обижаться на Кирилла, когда он долго не навещал ее. Неужели она не понимала, что тем самым лишь отталкивала Кирилла от себя, давала ему понять, что он обязан навещать ее чаще. А Кирилл не любил быть кому-то обязанным. И в результате все реже навещал ее, перестал звонить ей по телефону и посылать поздравительные открытки к праздникам…