Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов Страница 79

– Мембрана из бифштекса?.. Ха-ха. Нет заповеди «Не ешь», есть заповедь «Не убий»… Почему число заповедей не соответствует числу смертных грехов?..

– Если это чревоугодие, если ты торчишь на этом мясе, только тогда это смертный грех… Надо страстно хотеть съесть человека!

– Чревоугодие – это не гурманство…

– Человек как башня… Недаром прямоходящий, вертикальный… Зверь – тот всегда очи долу… Башня же у нас – с дырами: рот, нос, глаза, уши, прочее. Семь дыр для семи грехов… Дыры вооружены мембранами… Заповеди, запреты, табу, целомудрие… Если мембрана прорвана, человек разгерметизирован – в дыру свободно входит искушение, грех, зло, дьявол… Вот именно он штурмует… Тараны, приставные лестницы… Поджог… Человек возгорается изнутри… Пожар… Башня пылает… Из окон и бойниц сыпятся искры и вырывается пламя… У Брейгеля эти башни, у Босха… сколько хотите…

– Соответствует ли количество дыр числу грехов?

– Если считать пару за единицу, то – шесть. А грехов – семь.

– В глазах нет дыр.

– В детстве я был уверен, что зрачок – дырочка, даже пробовал перед зеркалом иголочку туда ввести…

– Ну и как?

– Побоялся. В зеркале всё наоборот.

– Человек несовершенен, потому что должен себя совершить. Сам. С Божьей помощью, конечно. Это не приговор – быть человеком, а назначение.

– Не хотите же вы сказать, что человек – это профессия?

– Именно что хочу.

– Профессия… назначение… башня… еще скажите: скудель греха. Дыры… Прав доктор: червь изобрел наше тело.

– Я раб, я царь, я червь, я бог!..

– Дыры же – две. В одну входит, в другую выходит.

– Человека же два… Един был мытарь, а другий фарисей…

– Вы фарисей, Павел Петрович!

– Это я-то?! Да кто больше мытарствовал моего!..

– Это все равно, в какую дыру вам гордыня залетит. Нечем хвастаться. Нынче фарисей куда больше мытарь, чем вы. Фарисей стал мытарем, а мытарь – фарисеем.

– Два человека вошли в храм…

– И оба не вышли.

– Нет, именно оба вышли. Два мытаря вошли в храм, а два фарисея вышли.

– И получился Прометей!

– Не Прометей, а Данко. Прометей был до Рождества Христова.

– А пошли бы вы… со своим прогрессом! Колесо, огонь, рычаг… Рабство – вот единственное изобретение человека.

– Прометей изобрел не огонь, а самогонный аппарат. Поэтому у него были нелады с печенью. Цирроз – в переводе «орел».

– С какого?

– С медицинского.

– «Сидеть орлом» – оттуда же?

– Не исключено. Пьянство – это чревоугодие?

– Спорный вопрос. «Ешьте, пейте. Это тело мое и кровь моя…» Кто сказал?

– С одной стороны…

– С одной стороны не бывает. Дыры же – две…

– Только одна сторона и есть. Как там? «Пока не станет живое мертвым, а мертвое живым…»

– Внешнее – внутренним, а внутреннее – внешним…

– Мужчина – женщиной, а женщина – мужчиной…

– И это уже было?..

– А как же. Все – было. Это вам только кажется, что вы выворачиваетесь наизнанку, – не видать вам Царствия Небесного, как своих ушей!

– Ухо-то хоть – дырка?

– Молотите черт знает что, а сами отняли мясо у детей, вино у стариков, а фрукты у обезьян!.. И Бога своего вы съели.

– То есть как съели?

– Буквально. Как тело. Он опустился, и вы его съели.

– Заткнешься ли ты наконец?!

– Съели! съели!

Я рванул за ним. Он ломился сквозь кусты с треском зверя, уходящего от погони. Крупный экземпляр, однако… Вдруг стихло, стемнело, на четвереньках я шарил вокруг, словно очки потерял. Вдруг слышу…

На четвереньках, всхлипывая, некрасиво отставив задницу, уткнувшись мордой в прелую листву…

– Господи! если я формула, то проклинаю тебя, чтобы продолжать верить в тебя.

– Господи! если тебя нет, то проклинаю тебя, чтобы ты был хотя бы в проклятии моем.

– Господи! если ты есть и я не формула, то не слишком ли это много для счастья?..

«Все именно тогда произошло…» – вспомнил я, скрипя колесами по шоссе. Пустыня продолжалась. Песок летел все крупнее и все звонче бил в стекло. И тогда, сравнивая ту тишину и эту, тот шорох опавших листьев с этим шепотом песка, то ожидание и это – и находя их одинаковыми, я понял, что я жду и чего. В моем невоенном мозгу такая догадка была ослепительной: я их так же никогда не видел на воле, танков, как и обезьян… Я понял, что передо мной по шоссе прошли танки. Это они перемолотили асфальт и подняли в небо пыль и песок…

Именно тогда все произошло. Он порывался на тот берег с ящиком продуктов, кормить обезьян. Павел Петрович учил блевать доктора Д., Валерий Гививович обнимал Миллион Помидоров… А у меня в глазах стояла пылающая башня, из всех дыр которой вырывался огонь, и была эта башня – гостиница «Абхазия». Рукописи замечательно горят, и пожар начинается с рукописи! Особенно когда вокруг нее такая большая фанера…

На обратном пути Павел Петрович еще что-то доплетал об опустившемся Боге. Что поскольку мы не исполнили назначения, а Он уже дал нам свободу выбора, то Он

уже не в силах ни вмешаться, ни поправить, но и не снимает с себя ответственности. Он послал нам Сына своего, и мы не поняли, мы отчислили Ему небеса и храмы, а сами продолжали. И Ему ничего не оставалось, как разделить нашу участь, спуститься к нам и раствориться в нас. В этом смысле Он среди нас. И может даже, один из нас. И мы никогда не знаем, с кем имеем дело, при встрече с каждым человеком – не исключено, что с Ним…

А я понимал, что все кончено, что сгорела не просто гостиница и не просто рукопись, а живые души… Империя кончилась, история кончилась, жизнь кончилась – дальше все равно что. Все равно, в какой последовательности будут разлетаться головешки и обломки и с какой скоростью.

Как-то все стало слишком ясно, про будущее.

Безразлично. Безразлично, что теперь будет. Потому что того, что было, уже не будет никогда. Когда исчезает то, что было, вместе с ним исчезает и то, что будет, потому что в том, что будет, не будет содержаться и атома от того, что было. Тебя не будет. Какая разница.

И когда я наконец увидел первый танк, и когда я увидел догорающую «Абхазию», когда я уперся в этот бронебархан, и когда жар пожара остановил меня, то ли песок попал в глаза, то ли дым, – но мне стало настолько все равно, настолько не жаль себя, что я заплакал.

– А ты, браток, жаден… – услышал я обрыдлый голос.

– Ты только что сказал: тщеславен! – возмутился я.