Деревенский бунт - Анатолий Байбородин Страница 79

– Ваня, мне не наливай. На меня не гляди. Выпивай. Я пью или не пью… – Ага, за уши лью… – Ваня, пей один, хоть до седин. Мне тоскливо, пусть, но я не балуюсь. Не мараю губ, не беру на зуб. Если пью – до отвала, чтоб лёжа качало… – Ладно, хмырь, дай на пузырь? – Были б деньжонки, явились девчонки — взял бы водчонки… – Как не знать — старая ты б… – Лаяться ты мастак, русский дурак. – А ты, вечный жид, что в дерьме дрожит. Конечно, пьяница тебе не мил… – Ты, Ваня, дебил… Глуп ты, как бабий пуп, его трут и мнут, а он все тут. – Я дебил, А ты никого не любил. И не надо, Не надо про Бога, у тебя иная дорога. – Ты не видишь ни зги, ты пропил мозги. – А ты душу отдал в бесовский кагал. Я пи-ил, но любил всех, кроме себя. Даже – тебя, хоть ты и жлоб. Дал бы тебе в лоб!..

Слушая коряво рифмованное плетево, Иннокентий Гнедой весь извёлся от тоски зелёной, весь изъёрзал от нетерпения, подвернись под руку толстая книга, навернул бы по графоманской башке… и вздохнул облегчённо, когда стих иссяк, словно булыгу в хребет заволок.

– Наплёл… антисемит кухонный. Эдакие стишонки годны для газетёнки… Да и в газетёнку не сгодятся – брань подзаборная…

– А тёща хвалила. – Иов обиженно поджал губы.

– Да по мне хоть бы Пушкин хвалил… – отмахнулся Иннокентий Гнедой.

– Тёща моя – не Пушкин…

– Да уж…

– Не Пушкин, но к литературе имеет отношение – пятнадцать лет в Доме писателей вахтёрила и всяких гениев видала. – Иов язвительно глянул на Гнедого. – И кто они теперь?!

– Жалко мне тебя, Иов, – вздохнул Гнедой, глядя на Иова сострадательно, как на смертельно хворого. – Добрый ты мужик… Да на какие муки себя обрёк. Всю жизнь себе изломал, искорёжил… Жил бы, жёнку любил, чадушек плодил, вишни садил, избу срубил, лишь бы стихи не писал. Мне кажется, ты даже и не понимаешь, что городишь…

Вышел Горюнов, смурной, словно в воду опущенный, подумал: «Надо было коньяк прихватить, а то попёрся с дешёвым винцом да с бычьим холодцом. С коньяком другой разговор. Эх, добрая мысля приходит опосля…» И вдруг Иов спохватился и, приоткрыв незапертую дверь, мстительно известил Гнедого:

– А Пушкин, между прочим, давно помер…

– А ты, бездарь, ещё живой… – поскорбел Иннокентий Гнедой.

Хотелось Иову застрелиться из ржавого ружья либо уж напиться. Решил напиться, а уж потом к другому стихотворцу сходить, трезвенному, который книжки читает, Пушкина знает… А у Гнедого, похоже, грамотёшки кот наплакал… Писатель – не читатель… Пьянь, невежа, а изображает из себя: фу-ты ну-ты, ножки гнуты…

Упившись зелена вина, зрит Иов Горюнов печально и дождливо в ночное чёрное окно, обиженно шмурыгает сырым носом, и с горькой и мстительной усладой думает думу злорадную: «Счастье придёт и в гробу найдёт: после смерти обо мне заговорите. Ох да ах, руками мах: какого поэта потеряли… Волосы на голове будете рвать, а плешь пеплом посыпать». Страсть как охота дворнику умереть… понарошку и в домовине послушать, как под святыми образами, печально горящими свечами и завешанными зеркалами будут навеличивать его други и недруги, исподтишка хлебнувшие с поминального стола. По такому случаю Иов бы самолично сала насолил с чесночком и самогона выгнал – не так накладно будет поминки справлять; выстоял бы самогон на кедровом орехе, чтоб от коньяка армянского не отличался. Мужики же любят на дармовщинку выпить, закусить, а уж на поминках сам рок велит, и никто не попрекнёт куском и рюмкой. А уж примут с устатка, тут и загомонят все враз, не слушая друг друга. У кого язык подвешен, бойко возвестит: «Закатилось красно солнце, больше не взойдёт, грянула зима, лето не придёт! Какой махровый талантище в домовину лёг, жить бы да жить, благо творить… По нашей вине, нашему недогляду, но, опять же сказать, лицом к лицу лица не увидать, а вот как зароют…» Затрещите, сороки: «какой писательский дар не приметили да не приветили! Осиротили слово русское. Ему б не метлой махать, на соборах вещать. Ну да, станешь лапти плесть, коли неча есть…» Вдосталь наслушавшись заупокойных вопленников да воплениц, взняться б из сосновой домовины и ласково укорить: «Что же вы, братухи и сеструхи во Христе, при жизни-то скупились на доброе словечушко?! Чуяли, поди, дар Божий подле вас мается неприкаянно и необласканно. Подсобить бы – так нет, зависть да ревность душу застили, льдом замостили… Ишь спохватились, разговорились, вашими бы устами мёд пить, а не речи творить. Ишь, словоблуды медоточивые, патокой залили домовину, душа слиплась… А намедни помойными речами поливали, душеньки услаждали: повесть – не повесть, стихи – не стихи. Забыли, поносники, святыми отцами реченное: доброе слово и злых добрыми сотворяет, а злое слово и добрых в злых обращает. Вы же, родненькие, душу мою холодными ветрами выстудили, дух заледенили, печалью укрыли, ибо день меркнет ночью, а душа печалью… Ныне возопили, спохватились, да уж больно припозднились: близенько локоток, а не укусишь…» Выбраться бы из домовины, вздохнуть жалостливо и полюбовно: «Я на вас, други и подруги, обид не коплю, сам в смердящих грехах, как в поганых шелках. Простите меня грешного, а коль уж не помер нынче, сядем за столы дубовы, за скатерти бранные, за яства сахарные, за питья медвяные, не пропадать же поминальным напиткам-наедкам…» – «Не-ет… – машет лысеющей головой Иов Горюнов, – не надо из гроба вставать, – перестанут величать, обматерят: дескать, слыл шутом гороховым, шутом и в домовину лёг, и помереть-то, бездарь, путно не мог…»