Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа Страница 79

Сцена изображает сельскую улицу. Слева живая изгородь, на нее опирается кол, к верхнему концу которого привязан веревкой глиняный горшок отверстием вверх (как мы поймем позже, горшок изображает микрофон). Возле кола стоят трое молодых крестьян, они продолжают скандировать: «Вот мы к вам пришли бригадой, будем зло критиковать, да по-своему, надо зло критиковать!»

С правой стороны сцены, абсолютно симметрично с тем, что мы видим слева, стоит другая живая изгородь, другой кол, к которому привязан веревкой другой горшок (тоже изображая микрофон), возле него – три молодых крестьянки (мы знаем это по народным костюмам, в которые они одеты).

Три парня подходят к горшку, привязанному веревкой, и кричат в него хором:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! У нас в селе есть пекарня, но она не печет хлеба!

Тут же им отвечает хор девушек, которые кричат в свой горшок:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! Но почему не печет хлеба?

Трое парней:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! Потому что примаря не интересует, чтобы строительство пекарни закончилось!

Хор девушек кричит в горшок:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! А почему примаря не интересует, чтобы пекарню закончили?

Трое парней:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! Потому что он занят другими личными проблемами, а не заботой о людях!

Долгое время диалог двух горшков продолжается в том же духе, затрагивая различные другие «критические моменты», а спектакль заканчивается слиянием всех шестерых в одну группу, которая поет хором, с воодушевлением, в то время как занавес медленно опускается на сцену: «Мы имеем слово,/Мы имеем слово —/Нам это право партия дала!»

И так закончился «культурный вечер» в холле, где люди сидели плотно рядом друг с другом, как зерна на кочане кукурузы.

Мы достигли апогея нашего становления, но не в смысле величия, а в смысле ничтожества. Чья-то рука сформировала нас, сделала из нас карликовые деревья бонсай и следит за тем, чтобы мы оставались маленькими и зелеными. Время от времени эта рука, вооружившись безжалостными ножницами, подрезает у нас ветки, прореживает нам их, капает нам влагой на корни, чтобы мы не засохли и не погибли.

Эта рука обладает всем, она управляет нашими судьбами и изменяет их. Она сотворяет людей, которые позволяют себе издеваться над чем угодно: культурой, чувствами, достоинством. И речь никоим образом не идет о несчастном Хорезу Поенару, который стал главным палачом на «Уранусе», который бьет кулаком в лицо лейтенантов и капитанов и кричит на партсобраниях «Да я жопу подтираю всеми книгами писателей, и насрать мне на поэзию!», а о том, что эта невидимая рука дает оружие и власть подлецу, чтобы он руководил судьбами людей, и заставляет самозванца душить истинные ценности.

Эта рука могла бы принести нам музыку Верди с ее хором рабов, с блестящим оркестровым финалом; она могла бы принести нам незабываемые вечера, которые бы вызволили нас из варварства мира, где мы умираем без света; может принести нам, если она непременно хочет быть коммунистической, стихотворение Маяковского, чтобы мы скандировали вместе с ним: «Коммуну, / сколько руками ни маши, / не выстроишь / голыми руками. / Тысячесильной / мощью машин / в стройку / вздымай / камень! / Выместь / паутину и хлам бы! / Прорезать / и выветрить / копоть и гарь! / Помни, товарищ: / электрическая лампа – / то же, / что хороший / стих и букварь». (Маяковский, «Технике внимание видать ли?»).

Рука эта может вырвать всех генералов-самозванцев из руководства дирекций по культуре, музыке, прессе, может разогнать мрак в трудовых колониях лишь одним только жестом. Но вместо того, чтобы сделать все это, она убивает наши разум и чувства.

И тогда умирает все: душевный подъем, идеалы, надежда. И тогда мастера, которые умеют отливать идолов, являются как из-под земли. Статуи Верховного главнокомандующего и его портреты множатся и множатся. Его книги встают в тысячах витрин, и о его деяниях нам напоминают изо дня в день: он вернул достоинство этому народу, он герой-избавитель и защитник страны, он провел метро, он построил атомную станцию в Чернаводе, дорогу Трансфэгэрэшан, канал Дунай-Черное море, он дал свет нации и сделал эту страну богатой! «Но это народ разоренный и разграбленный; все они связаны в подземельях и сокрыты в темницах; сделались добычею, и нет избавителя, ограблены, и никто не говорит: “отдай назад!”» (Исаия, 42:22).

* * *

Я нахожусь на лесах, на отметке «31», и гляжу отсюда, сверху, на весь «Уранус». Утреннее солнце взбирается на небо, его лучи падают косо, отбрасывая тени, и столько во мне горечи, как будто я проглотил весь хинин этого мира. Моя судьба уже не зависит от меня. Что бы я ни сделал, мои волнения, надежды, сожаления напрасны. Успехи бесполезны. Годы тянутся все так же медленно, работа становится все тяжелее, рабство – все безжалостней. Из страны «Уранус» ты не можешь никак уйти, никак от нее спастись. Прошлое мне чуждо, будущее мне больше не принадлежит, а настоящее мгновение доставляет мне боль…

Я приближаюсь к парапету, сооруженному на лесах. Как в убаюкивающем головокружении, я откидываю голову назад, а затем смотрю на небо, и, если бы я был птицей, я бы отправился в полет далеко-далеко, в страны, где нет ни осени, ни зимы, там, где нет военных трибуналов или инспекций, поднимающихся по лесам. Смотрю вниз. У меня под ногами пропасть, беспорядок, штабеля арматуры, машины, склады, оборудование. Зачем я так постоянно мучусь? Что бы я ни делал, я приду к тому же концу. Сейчас у меня есть мужество. В это уникальное и высокое мгновение у меня есть мужество вырваться отсюда. Если я промедлю, это мужество покинет меня и больше уже никогда не вернется!

Я делаю шаг вперед и толкаю грудью ограничитель из елового дерева на краю платформы, который падает и дает мне дорогу, как будто специально дожидался меня несколько лет. Доска, прибитая всего одним гвоздем, отделяется легко, и я удивляюсь, как мало она сопротивляется, как любимая женщина, которую ты соблазняешь, она кричит, смеясь: «Нет!», но, опускаясь на спину на гостеприимную и широкую постель, увлекает тебя в падении за собой, говоря тебе на самом деле: «Иди сюда!» Делаю шаг в пустоту, вижу, как земля и небо вращаются, и думаю, что, возможно, это видел Икар во время своего крушения, когда думал, что может спастись от ужасного лабиринта Миноса, летая на крыльях, склеенных воском. Странное дело, думаю, с какой высоты он смог полететь к палящему солнцу, и говорю себе: «Возможно, он взобрался на леса». Слышу издалека, откуда-то сверху, как кто-то испуганно кричит, и я спрашиваю себя, почему он кричит, но страшный удар ломает мне ноги, другой, ужасный приходится мне в плечо, наступает ночь… темнота… Наконец впадаю в забытье…

* * *

Осень, и я сижу в своем кресле на колесах перед открытым окном. Снаружи доносится городской шум. Солнечный свет греет мне голые ноги, поддерживаемые железной пластиной, что покрыта мягкой фланелью.

Я не умер. Долгое время я пролежал, находясь между жизнью и смертью. Прошло лето, и я об этом не знал. Я смотрю на свои исхудалые ноги, с содранной в нескольких местах кожей, с кровавыми рубцами и ранами, появившимися после трехмесячного лежания и «заточения» в гипсе. Левая была сломана в двух местах, правая – только в одном. Им обеим я обязан жизнью. В падении они зацепились за леса и застряли между двумя железными перекладинами. Они, которые носили меня повсюду, но отказались нести меня навстречу смерти…