В.Н.Л. Вера. Надежда. Любовь - Сергей Вавилов Страница 79

Из ванной комната показалась мне совсем пустой. Даже гитары не было на прежнем месте. Пустая комната казалась более органичной… Я в ней был лишним. Сторонним наблюдателем. Как фотограф, снимающий на фотоплёнку живописный пейзаж. При всем желании фотограф никогда не поместит в кадр самого себя. Как бы ему этого ни хотелось…

Я, не одеваясь, подёргал залипшие за зиму рамы. Открыл для дождя окно. Почувствовал животом холод попадавших на подоконник капель. Взял сигарету.

Назойливая память раз за разом возвращала меня в Петербург, к его обитателям. Разум отказывался работать в «здесь».

Я ощущал себя человеком, выброшенным на необитаемый остров. Человеком, всё прошлое которого и есть он сам. И никакого будущего… Только горбатые м-ские холмы, позеленевшие теперь кучерявой шёрсткой.

И жаловаться на это можно было только себе самому.

Я не умел бороться за счастье в пустоте. Ведь счастье – система отношений с другими людьми, а не с самим собой. Даже пресловутая внутренняя гармония возникает только при наличии внешних факторов.

Здесь, в М-ске, внешних факторов просто не было. Когда-то такими факторами были Катя, Оса! Одиночество переносится легко тогда, когда его можно прервать в любой момент.

Я потушил окурок, полез в сумку за одёжкой. Отодвинул колечко молнии. Сверху, как неясное пока предложение, лежал серый моток скотча.

Я медленно вытащил его из сумки, поймал язычок и так же медленно принялся разматывать ленту.

Вера! Нет, не та Вера, облапанная мною пьяной ночью в другом, огромном городе, а вера – та, что от слова «верить». Веры не было. Вера есть только тогда, когда ещё не потеряно хоть что-то… Когда потеряно всё, на смену вере приходит отчаяние.

Это р-раз… Зубами я оторвал порядочный кусок и отложил его в сторону.

Я понял, почему тогда, в ветреном доме Осы, я натыкался на серые липкие полоски. В свою последнюю ночь Оса думал о том же, о чём и я…

Надежда! Надежда умирает последней. Когда умирает вера, остаётся только она – надежда. У религиозных людей, наверное, иначе, однако на этом поле мне похвастать нечем. Но надеяться может лишь человек, верящий в то, что всё ещё поправимо. Замкнутый круг. Надеяться может больной – на выздоровление! Голодный – на кусок хлеба… Я не был ни тем ни другим. У меня не было самого предмета надежды. Надежда просто на лучшее – слабый жизненный стимул.

Я отмотал ещё один кусок и скрутил его с первым. Попробовал их на прочность. Ага!

Любовь… Которую я, почувствовав, тут же захотел пощупать! Не дожидаясь слов любви с противоположной стороны. К тому же взял чужое! Хотя с детства мама мне говорила… Ма-ма!

Ещё один кусок… Из таких кусков можно сплести буксир для автомобиля, не то что…

Оса! Умный пьяный Оса!

Любовь… Отведав такой любви, не очень-то просто представить что-то подобное снова. Для этого нужна вера. И надежда. И любовь – нужно обладать любовью, чтобы подарить это чувство кому-то другому.

У меня не было ни того, ни другого, ни третьего. У меня были синие шапки туч, с шумом протекающие на потемневшую от влаги зелень холмов. Пустота… И память!

Я продолжал отмерять ленты одинаковой длины, сплетая их в косичку. Просто так. Лишь для того, чтобы посмотреть, что это будет за изделие.

От неожиданного телефонного звонка я вздрогнул. Покосился на аппарат. Телефон, словно подтверждая своё существование, весело пиликнул ещё раз. И ещё.

Брать трубку было незачем, но телефон всё звонил и звонил…

Я отложил косичку в сторону. Поднялся.

– Алло, – произнёс медленно, почему-то не рассчитывая на ответ.

В трубке закряхтело. Потом послышался треск, и трубка вдруг закартавила Артёмом:

– Почему ты так долго не подходил, писатель? Ты что, спал?

– Я только приехал… – ответил я ошарашенно. Я и не подумал, что Артёму вдруг может пригодиться листок, который я дал ему после несостоявшегося убийства.

– Я прикинул, – неторопливо продолжал он, – что ты зря огорчался. Югин сделал всё правильно! Он указал нам наше нынешнее место… Только вот он своей бородатой головой знаешь о чём не подумал?

– Ну?

– О том, что это – начало! Вот так вот.

– Где начало?

– Дурак! Начало – это место, где всё начинается. Где всё только начинается! Ты меня понял?

– Кажется…

– Ты что делал в Питере? Вот скажи мне, а?

– Жил… – ответил я, чтобы отвязаться от вопроса.

– Жил, – произнёс он с усмешкой. – Всё только начинается – ты слышишь меня? Вот теперь пиши! А иначе зачем всё то, что с тобой случилось?

Я попытался улыбнуться. Всё то, что со мной случилось, Артём знает, может быть, на две трети. И этих двух третей ему вполне достаточно для жизнеутверждающих выводов. Мне же – мне было недостаточно даже трёх, чтобы не опускать рук.

– Ты правда так думаешь?

– Я уверен в этом, писатель. Я – уверен! Ладно, спи… Это я так… Позвони мне потом!

– Артём, деньги я…

– При чём тут деньги. Я же знаю, что ты вернёшь… И желательно – при личной встрече.

– Хорошо, – ответил я и снова улыбнулся ему в трубку.

Тихо положив телефон на место, я посмотрел на своё нелепое рукоделие. Оно показалось мне сброшенной змеиной шкуркой, легковесной и бессмысленной.

Тогда я ещё не знал, насколько был прав Артём. Я стоял перед открытым окном в чём мать родила. Курил, стряхивая пепел. Дождь расстреливал меня, отскакивая от подоконника холодными свинцовыми каплями. Расстрельная команда состояла из тридцати трёх ненавидящих меня букв, с которыми я не смог совладать.

Но ведь было ещё и моё прошлое! И оно вдруг на миг показалось мне чужим, но привлекательным. Авантюрным. Какое-никакое, это было единственное моё прошлое – другого уже не будет… Мне мучительно хотелось пережить его снова. Всё, чем я мог это повторить, были листы бумаги и тридцать три расстрельные буковки, где первой буквой алфавита значилась буква «я». Сначала был я!

На этом я ставлю точку, дату, размашистую подпись – «Степнов, Санкт-Петербург».