О героях и могилах - Эрнесто Сабато Страница 79

Со все возрастающим нервным напряжением я высвечивал каждый сантиметр пола, пока не нашел то, что неизбежно должен был найти: едва заметные очертания квадрата – то, несомненно, была крышка над ходом в подвал. Ну в самом деле, кому могло прийти в голову, что в квартире второго этажа может быть ход в подвал? В какой-то мере подтверждалась моя первоначальная мысль, что эта квартира сообщается с соседней через невидимую дверь, но кто мог вообразить, что эта соседняя квартира внизу? В тот момент я был страшно взволнован и даже не подумал о том, что, возможно, заставило бы меня в страхе убежать: о шуме своих шагов. Разве мог он быть не услышан слепыми, теми слепыми, которые жили в нижнем этаже? Эта моя беспечность, эта страшная оплошность позволила мне продолжить поиски – не всегда мы приходим к великому открытию, идя по пути истины. Я говорю об этом еще и затем, чтобы показать типичный пример того, сколько промахов и ошибок я нагородил в своем исследовании, хотя мозг мой работал лихорадочно и бесперебойно. Теперь я думаю, что в такого рода поисках нас ведет нечто более могущественное – смутная, но безошибочная интуиция, столь же необъяснимая и верная, как интуиция сомнамбул, помогающая им идти прямо к цели. К их необъяснимой цели.

Крышка сидела так плотно, что нечего было и думать приподнять ее без какого-либо острого, прочного инструмента: очевидно, она открывалась снизу и открывали ее в условленное время к приходу эмиссара. Я пришел в отчаяние – ведь всю операцию надо провернуть в эту же ночь, так как назавтра заметят, что замок взломан, и решить мою задачу станет гораздо труднее, а то и вовсе невозможно. Что делать? Под рукой у меня не было никакого орудия. Я мысленно перебрал все, что находилось вокруг: только на кухне или в туалете могло отыскаться что-либо подходящее. Я помчался на кухню, но ничего пригодного там не нашел. Затем в туалет и там сообразил, что рычаг поплавка вполне может послужить для моей цели. Я вынул поплавок, согнул рычаг, пока он не отломился, и поспешил в ту комнату, где обнаружил ход. Поработав более часу, я сумел достаточно выщербить одну из сторон крышки, пользуясь зазубринами, оставшимися на месте излома рычага. Тогда я решительно воткнул эту железку в щель и стал осторожно нажимать на рычаг. После нескольких неудачных попыток, приведших меня в отчаяние, я все же приподнял крышку настолько, чтобы засунуть в щель пальцы и завершить дело уже просто руками. Стараясь не шуметь, я вынул крышку, отложил ее в сторону и направил луч фонарика в отверстие: оно вопреки моему предположению вело не в нижнюю квартиру, а на длинную винтовую лестницу, по которой я и стал спускаться.

Так я пришел в старый подвал, находившийся под нижней квартирой; подвал этот, вероятно, принадлежал – что было бы логично – квартире первого этажа и, возможно, по договоренности давнишних обитателей обеих квартир стал принадлежать верхней, для чего и была устроена эта странная и неожиданная для меня лестница.

Подвал имел обычный для подвалов Буэнос-Айреса вид, но был совершенно пустой и в таком же запущенном состоянии, как квартира, к которой он относился. Может, я ошибся? Может, потратив столько труда, забрел в тупик, который никуда не ведет? Все равно надо было все осмотреть не менее тщательно, чем я осмотрел квартиру.

Особенно-то осматривать, правда, было нечего: цементные стены были гладкие, голые и не представляли ничего интересного. Увидел я зарешеченное отверстие, обычное в таких помещениях, – оно выходило на улицу, и сквозь него брезжил свет с площадн. Подвальное это помещение имело форму буквы Г, в нем был поворот, и, осветив фонарем этот с первого взгляда незаметный угол, я увидел другую решетку, побольше, которая выходила… Куда она могла выходить? В подвал соседнего дома? Так как другого выхода или другой возможности нельзя было вообразить, я подумал, что эта решетка, возможно, вынимается и что за ней-то и есть наконец искомый выход. Ухватив обеими руками крайние прутья, я обнаружил, что она и в самом деле легко поддается: сердце мое снова бешено заколотилось.

Я отставил в сторону бутафорскую решетку и посветил фонариком: нет, дальше был не подвал соседнего дома, а коридор, конца которому, насколько достигал свет фонаря, не было видно. Но я, естественно, приписал это короткому лучу моего фонаря.

Пройдя по коридору метров двести, я обнаружил поворот направо, откуда начинался подъем по лестнице с двенадцатью ступеньками (я сосчитал их, чтобы знать, насколько поднялся); считая ступеньки, я вдруг с удивлением увидел, что на площадке, куда выходит лестница, есть дверь, вернее дверца, в которую войти можно, лишь согнувшись.

Я испытал не только удивление, но и немало огорчился, видя, что эта дверь преграждает мне доступ в главное убежище, а если не пройти этой ночью, значит, мне уж никогда туда не проникнуть – ведь после того, что я натворил в пустой квартире, слепые наверняка на следующий же день примут меры, и мне сюда больше не попасть. Я проклял вечную свою нетерпеливость и то, что прежде времени отправил Ф. – я, конечно, не мог сделать его участником своей затеи (он, без сомнения, счел бы меня сумасшедшим), но все же можно было его попросить сопровождать меня, пока не выяснилось бы, что я и без него справлюсь. Ну вот, например, как мне, черт побери, открыть теперь эту дверцу?

Я стоял на площадке и размышлял: может, это вход в дом или в квартиру, как я и предполагал, сидя на площади? Двенадцать ступенек, каждая высотой сантиметров двадцать – это около трех метров. Так что квартира эта как раз на уровне тротуара и у нее почти наверняка есть нормальный вход с одной из соседних улиц – возможно, тут находится какая-нибудь мастерская. Не знаю почему, но мне подумалось, что это квартира портнихи или белошвейки.

В самом деле, кто бы мог предположить, что квартира портнихи является входом в огромный лабиринт? То, что человечек, похожий на Пьера Френе, не вошел, однако, через нормальную дверь, было вполне логично. Чего ради двум мужчинам, из которых один слепой, заходить в квартиру белошвейки? Один раз, пожалуй, можно нанести такой визит, не привлекая внимания. Но, повторяясь, можно было бы навести людей на мысль, что здесь что-то нечисто, и думаю, тайная ложа не пренебрегала вероятностью, что среди «людей» может оказаться человек вроде меня. Поэтому с их стороны было вполне разумно нанимать пустую квартиру, дабы ходить через нее.

Все это пронеслось в моем мозгу, пока я стоял перед загадочной дверцей. Не слышалось никакого шума, но в такой ранний час белошвейка, конечно, спала: было полпятого утра.

Все мои труды кончились ничем. И, подобно тому, как после неудавшегося переворота революционеров называют бандитами и они становятся посмешищем, так и я видел себя теперь в самом комичном свете; я посмотрел на свою белую трость и подумал: «Какой же я неисправимый и нелепый дурак!» Взрослый мужчина, человек, читавший Гегеля и участвовавший в ограблении банка, стоит в одном из подвалов Буэнос-Айреса в половине пятого утра перед дверцей, за которой, как он предполагает, живет мнимая белошвейка, член тайной ложи. Разве не дико все это? И белая трость, на которую я, освещая ее своим фонариком, упорно смотрел с тем мучительным наслаждением, с каким мы нажимаем на болезненную точку нашего тела, придавала особенно экстравагантную нелепость моему положению.