Конец - Давид Монтеагудо Страница 79

Автострада плавно поднимается вверх, с двух сторон ее окружает аккуратная садовая зелень, а также жилые и офисные здания, как это характерно для дальних пригородов. Линии, разделяющие темную ленту дороги, постепенно сливаются в одну и теряются где-то вдали, там, где асфальт блестит под раскаленными лучами полуденного солнца, выдыхая зыбкий пар, и чудится, что горизонт пылает чистым и прозрачным пламенем. Но такой эффект наблюдается только у самой поверхности, а уже чуть выше воздух совершенно чист, без малейших вкраплений, так что коробки жилых домов и окрестные холмы четко прорисовываются в этой чистоте со всеми своими деталями и цветовыми оттенками. Везде царит полный покой, обычно немыслимый в таких местах, и начинает даже казаться, будто ты смотришь на фотографию, на неподвижное изображение. В густой, обволакивающей тишине, нарушаемой лишь порывами легкого ветра, вдруг с пронзительной резкостью раздается крик хищной птицы, которая делает медленные круги очень высоко в небесной синеве.

Ева с трудом шагает вверх по самой середине асфальтовой ленты. Нельзя сказать, чтобы она шла слишком медленно, нет, однако путь ее видится нескончаемым на безмерном просторе шоссе, которое предназначено — если судить по ширине его и по циклопическим размерам рекламных щитов — для машин, мчащихся на высокой скорости.

Нам неведомо, что она сделала со своим велосипедом, на котором ехала всего каких-нибудь пару часов назад; нам неведомо, то ли она проколола колесо, то ли упала, то ли устала крутить педали, то ли намяла себе мягкое место, то ли сочла за лучшее пройти пешком последние километры, отделяющие ее от города, хотя именно на этих последних километрах дорога в основном идет вверх. Короче, она шагает по раскаленному асфальту под ярящимся солнцем и несет с собой один лишь пистолет, который болтается в ее правой руке, да патроны в растопыренных карманах. И больше ничего: ни бутылки воды, ни еды. Куда-то подевались даже солнечные очки. Распущенные волосы растрепались. Пострадавшие за время пути локти и колени стали шершавыми, покрывшись белесой корочкой, и выделяются на фоне атласной гладкости ее смуглой кожи. Пота уже почти не осталось, но еще видны на футболке под мышками небольшие пятна, которые проступили поверх других пятен, уже высохших на солнце и превратившихся в соль. Со лба пот стекает по тонким бороздкам, оставленным слезами в слое пыли, плотно покрывающей все лицо.

Лицо Евы поблекло от усталости, она тяжело дышит полуоткрытым ртом. Она устремляет к горизонту внимательный, измученный и словно бы слегка пьяный взгляд, потом вдруг начинает с тревогой озираться по сторонам, потом нервно оглядывается назад, поднимая крепко зажатый в руке пистолет, который совсем еще недавно мертвым грузом висел в безвольной руке.

— Город… город… — внезапно произносит она, снова глядя вперед. — Я дойду до города… Выдержу… выдержу до вечера… если только… если только никого не встречу.

Она опять замолкает, хотя создается впечатление, будто бессвязные, упрямые слова продолжают неслышно литься по каким-то более глубоким руслам.

На автостраде тихо, безлюдно и покойно, но она отнюдь не пуста: то с одной, то с другой стороны попадаются замершие машины — есть невредимые, есть прижатые к ограждению — боковому или разделительному, есть намертво в него врезавшиеся проскользив десятки метров. Совсем недавно ей довелось миновать беспорядочное скопление машин, перегородивших дорогу: одни стояли отдельно, другие столкнулись — у них были разбиты стекла, от них шел тошнотворный запах бензина, моторного масла и нагретой резины. Но теперь, на этой последней прямой, машины поредели, они встречаются лишь изредка и не нарушают перспективу прерывистых линий, сливающихся в одну в самом конце подъема.

Ева продолжает идти вперед — до верхней точки осталось не так уж и много. Она еще раз останавливается и, моргая, смотрит вверх, ослепленная солнцем. Возможно, ее встревожила быстрая и юркая тень, которую бросила на асфальт одна из тех птиц, что большими стаями летают в небе, где они, судя по всему, почувствовали себя полными хозяевами. Но затем Ева опять трогается с места — ей надо одолеть последние метры подъема — и идет дальше, ни на миг не отрывая глаз от котловины, в которой раскинулся город.

На лице Евы, по мере того как она продвигается вперед, отражаются сперва изумление, затем недоумение, а потом любопытство. Ева начинает шагать все быстрее, подгоняемая властным желанием увидеть побольше. Теперь лицо ее выражает попеременно ошеломление, недоверие, восторг, а дорога все еще мягко поднимается вверх, и Ева продолжает идти, словно зачарованная, глаза ее сияют, черты застыли; и вот асфальт стелется перед ней ровной лентой, и Ева шагает все медленнее, пока не останавливается совсем. Она восхищенно хлопает глазами, не в силах оторвать взгляда от открывшейся перед ней панорамы.

Теперь мы находимся у Евы за спиной, на расстоянии в несколько метров. Мы знаем, что перед ней лежит город, хотя сами его еще увидеть не можем. Изнуренная дорогой Ева стоит тихо и спокойно, руки повисли вдоль тела, ноги слегка расставлены, то плечо, на котором теперь висит пистолет, слегка опущено. За последние дни она похудела, и со спины ее фигура кажется беззащитной и угловатой, как у подростка. Мы видим ее вьющиеся волосы, обвислую грязную футболку, неширокие бедра и ноги, которые в неподвижном положении словно изменили свою форму и стройность которых подчеркивают обтягивающие велосипедные трусы.

Эта минута тянется бесконечно. Мы не знаем, какие мысли бродят в голове у Евы. И даже не видим ее лица. Только вдруг угадываем в ней особое напряжение, когда ждешь, что в любой момент что-то может произойти.

Ева вздрагивает. Решительно начинает шагать в том же направлении, что и прежде, как будто ей удалось восстановить часть энергии и стойкости, которые помогали ей держаться в последние дни. Теперь дорога медленно идет под уклон — в сторону города, и мы со своей позиции наблюдаем, как фигура Евы постепенно — из-за смены уровней — исчезает: асфальт, который сверкает точно расплавленный, старательно заглатывает ее, сперва ноги, потом она словно проваливается по бедра, потом — по пояс, потом — по плечи. Она как будто погружается в скользкую и подвижную поверхность, и темная ее шевелюра, последние завитки, еще какой-то миг реет над слоем расплавленной ртути, отделяясь от асфальта и превращаясь в непоседливый шар, в черную точку, которая судорожно сжимается, пока не исчезает совсем.