Похищение Европы - Евгений Водолазкин Страница 76

Анри знал, что делает. Этот труп в шкафу Европы, этот нераскаянный англо-американский грех призван был разбудить всех тех, кого война до сих пор оставляла равнодушным. Признаться, я даже не сразу понял весь подтекст готовившейся акции. Он был напрямую связан с видением Анри будущей конструкции Европы. Определяющим для Европы становилось, по его мысли, ядро Франция — Германия. Чтобы выполнить эту задачу, Германии следовало работать над своим новым обликом и избавляться от прежнего черно-белого (при этом более черного, чем белого) изображения ее истории. В числе прочего Анри отстаивал за немцами право говорить не только о собственной вине, но и о несправедливостях, допущенных в отношении самих немцев. На планировавшемся митинге следовало во всеуслышание заявить то, что давно уже ни для кого не являлось секретом: бомбардировка Дрездена была тягчайшим преступлением. Разумеется, такое заявление мог сделать только очень симпатичный немец — то есть я.

Но этим планы хитроумного фламандца не исчерпывались. Дрезден как место грандиозного антивоенного митинга был воплощенным обличением нелюбимых им англосаксов. Нелюбимыми они у него были по-разному. Американцев Анри не любил уважительно, Англию же в грош не ставил, называл цепным псом Америки и ни в коем случае не хотел допустить до лелеемого им европейского ядра.

— Ни в коем случае, ребята, — говорил он, пропустив свой вечерний стаканчик. — Англичане ненадежны и всегда будут здесь пятой колонной америкосов. Я слышал, что этот остров постепенно отдаляется от континента: против геологии не попрешь. Какой смысл договариваться с людьми, которые через каких-то полмиллиона лет уйдут с европейского горизонта?

Своего защитника англичане нашли в Насте, любившей, подобно многим русским детям, английских писателей. К слову сказать, я заметил, что о других народах русские во многом судят по их литературе, иногда замещая ею реальность. Мне все больше кажется, что и о себе самих они судят по литературе, что литературное существование для них самодостаточно. Ни у одного другого народа я не видел такого напряженного внимания к вымышленному миру: количество сил, отдаваемых литературе, у русских превышает все разумные пределы. Не исключаю, что именно поэтому так мало сил у них остается для действительности. Что же касается Настиного заступничества, то оно англичанам не помогло. Анри был непоколебим и сурово предлагал Насте не путать Диккенса с Тони Блэйром. [30]

— Посмотрите, как жалка сейчас британская политика. Гораздо достойнее было бы признать свою нынешнюю, прямо скажем — незаметную — роль в мире, чем греться в лучах американской славы. Не все умеют красиво расстаться со своим величием. Обнищавший аристократ остается аристократом, в его нищете есть свое достоинство. Когда же он сторговывается с богатой и малокультурной невестой — на манер нашей трансатлантической парочки, — это падение. Можно сколько угодно ездить справа налево, можно не смешивать горячую воду с холодной [31], но если это все, что осталось от самобытности, — это уже никого не введет в заблуждение.

Раздумывая о франко-германских пристрастиях Анри, я задавал себе древний вопрос о роли случайности в истории. Полюби он, скажем, английского мальчика, какой вид приобрела бы в таком случае его философия? Подозреваю, что — франко-английский, что порицание немцев (которое имеет богатые традиции) было бы еще более беспощадным, чем критика англосаксов. Но перед нами был тот редкий случай, когда немецкая карта легла благоприятно, и все филиппики Анри летели в англосаксонском направлении. Более всего его раздражало то, что самую мерзкую мерзость англосаксы, по его словам, умели делать с таким респектабельным видом, что в конце концов и сами начинали верить в то, что занимаются чем-то почтенным.

Вот эту-то скверную манеру мы и призваны были разоблачить в Дрездене. В соответствии с обычной методикой Анри, мы не стали писать текста речи. Чтение по бумажке для публичного деятеля он считал убийственным. Неполезным ему казалось и заучивание выступления наизусть: это сковывает свободу импровизации и накрепко привязывает к тексту. Если уж забывается в выученном тексте одна строка, то и все остальное разваливается, как карточный домик. Наша подготовка состояла в том, что мы наметили круг затрагиваемых тем и обсудили, в какие примерно фразы их можно облечь.

Прежде всего, фразы должны были быть простыми. Зная о моей национальной слабости к сложным предложениям, Анри неоднократно предупреждал меня, что на митинге — даже на немецком митинге — они не будут услышаны. Человеческая масса живет по своим законам, ее сознание примитивнее сознания отдельного человека. Она воспринимает эмоцию, а не содержание. Она отвергает придаточные предложения, потому что они дробят монолит ее чувств. Эта масса не признает ни малейших «вместе с тем», а выражение «следует, однако, признать» на ее язык не переводится. Так учил наш друг Анри, а я — я испытывал обиду за своих потенциальных слушателей. В холодном и не слишком лестном для них расчете была с нашей стороны какая-то бессовестность. Однажды я спросил Анри, не преувеличивает ли он мистическое влияние митингов.

— Люди превращаются в массу не только на митингах, — спокойно ответил Анри. — Они становятся ею всякий раз, когда речь заходит о большом общем деле, например — войне. Когда приходят войны, правительствам значительно легче как раз потому, что теперь они работают с массой. Может быть, оттого они их так часто и придумывают. Когда же война неубедительна — как сейчас, — пламенным идиотам, сплотившимся вокруг правительства, противостоит большое количество противников войны. Но они, — кисти Анри волнообразно проплыли перед нашими с Настей глазами, — они тоже масса. Пусть не такая беспросветная, как те, кто пускает сопли под репортажи CNN, но — масса, и в этом есть свои преимущества. Главное из них то, что массе нужен лидер. И мы поможем ей сделать правильный выбор.

Ах, мы все для этого делали. В очередной раз прорабатывая тезисы моего выступления, особое внимание Анри уделил даже его тону. Он боялся, что от волнения я могу переусердствовать в своих обличениях.

— Обличения тоже должны быть разумными. Избегайте злобных интонаций — это производит плохое впечатление. Ваш текст сам по себе достаточно энергичен, так что дополнительные эффекты не требуются. Говорите встревоженно, говорите с горечью в голосе, — демонстрируя ее допустимую степень, Анри на мгновение изменил тембр, — но не сорвитесь в экзальтацию. Кроме горечи, дорогой мой, настоящий лидер должен обнаружить и умение владеть собой.

Дорогой мой. Я знал истинную цену этим шутливым оборотам. Это было единственным словесным проявлением нежности, которое Анри позволял себе в отношении меня. Вспоминая его сейчас, я почти не сомневаюсь, что сложившиеся между нами отношения для него были наилучшими, что любовь-страдание была ему дороже взаимной любви, не говоря уже о физической близости. Удивительным образом порой я видел в нем мое собственное отражение — по-зеркальному перевернутое — но мое: любовь к Насте в ее платонической фазе была едва ли не самой острой. Кроме того, и в случае Насти (долгое время), и в случае Анри я выступал гарантом платонических отношений.