Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов Страница 75

Тишина.

Однако неописуемая.

«Ну а в комнате нашей, как прялка, стоит тишина…»

Значит, все-таки описуемая?

А прялка?.. В каком словаре вы скорее отыщете это слово?

Да и тишины не найдете.

Пока она не наступит на вас окончательно. Как слон.

Тишина наступила, как слон… Хорошо ли это?

А вот это нехорошо…

Прошел год, а я так и стоял на склоне этой дубовой горы, поджидая. Страна очнулась, озираясь окрест и не узнавая: кто такие? Все-таки она не пережила 1984-й… С утра она начала новую жизнь: запретила себе опохмелиться и вырубила виноградники. Не имело смысла возвращаться в Тамыш: по знаменитым газонам валялись изрубленные змеевики. Огненное сердце двора было вырвано. Население выкапывало оружие и в тех же грядках хоронило самогонные аппараты. У Зантариев-седьмых или пятых, Зантария-пятый или седьмой из сладко пахнувшего керосином обреза в упор пристрелил участкового во время демонтажа им установки.

Ехать в Тамыш уже не имело смысла, потому что теперь можно было ехать в Америку. Там мы отдыхали от всего, повествуя обо всем. Что они в этом понимали?..

«Так прошло еще пять лет, пролетело сто ракет», – пятилетний сын Даура уже сочинял прекрасные стихи, а я все стоял в обезьяньей роще, не трогаясь с места. Пить, конечно, наладились, но лоза была уже вырублена, а оружие выкопано. История вырывала страницы из моего ненаписанного сочинения одну за другой. Как только стало можно, шутить стало неохота, и люди начали понемногу убивать друг друга. Это только вначале казалось, что шутить перестали, потому что объявилась надежда. Все мои предчувствия обратились реальностью, и я опоздал с пророчеством. Про «рафик» – с армянином и грузином, евреем и русским – стало рассказывать неуместно, а что я еще знал? Про обезьян – я плохо знал. Запоминая, я постарался пропустить мимо ушей. Краткого знакомства с вожаком и более короткого с альфа-самцом явно не хватало. С годами я уже не был уверен и в том, что их зовут именно гамадрилами, а не иначе. Ну как вы станете писать о племени, не зная даже его имени? Они же не американцы…

И почему все так плохо, когда все наконец у меня хорошо? Вошли, как всегда, без приглашения, но трезвые и выбритые, поорудовав с утра щеточкой из-под ногтей, пахнущие мейд ин Гонконг, и сказали: все можно. А что можно, не сказали. Мол, можете теперь писать ваших «Обезьян»… а кому они, на три буквы, нужны!

Лучше бы они не улыбались. Вошли с ласковыми улыбками тигров, отперли клетку… Зоопарк оказался не снаружи.

Где мои Солдаты Империи?

Где Дрюнечка? – торгует кошмариками у Бранденбургских ворот. Где Глаз? – выпустил свой бестселлер в Париже. Где Бомж? – на яхте в Средиземном море с интеллигентным другом. Где Зябликов? – сбежал в Монголию. Где Братья-изобретатели? – открыли патентное бюро совместно с одним из эмиратов. Миллион Помидоров? – ревизует ларьки. Эйнштейн? – моет посуду в Принстоне. Один Салтык поет свои прежние песни. И полковник Адидасов – в прежней должности.

Я ли вывел их на берег Понта? Они ли сгорели в пожаре?

Где мои Живые Души?

Над чем смеетесь? Не над телевизором же… Над собою? Прошелся тапочками по Империи и плачу, как Гоголь. Товарищи! мы вступили в новый исторический период: свободы смеха над самими собой.

Они добились своего: он сгорел в этом пожаре, и я стал спиваться в одиночку. Он или я? Остался как Робинзон без Пятницы. Не шутка простоять семь лет, не сходя, все в той же звонкой необитаемой роще – ни снег не пошел, ни лето не наступило. С осенней роскошью пустоты внутри. А кругом – одни перемены! Дом наконец, жена, ребенок – вернулся из Америки на дачу… вот только картошку выкопаю и в Париж махну. Гласность. Немота охватившая…

Полнота. Пустота. Ни строки, что я без него? Что Пятница без Робинзона… Сдался. Присоединился к стаду. Поспешающий впереди вожак продолжает выкатывать перед собой некое обезьянье дао. Если кто-нибудь подумает, что я знаю, что это такое, ДАО, то это Дальневосточная автономная область…

Как, однако, первоначальные птички расклевали мою головку!

Мной овладело беспокойство. Неохота к перемене мест. На карте живого места от меня не осталось. Одна Албания. Туда хоть нельзя. Сосущее чувство бездарности. Воспоминания молодости.