Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков Страница 75

– Не подскажите ли мне адрес колхозника, который принимал участие в раскулачивании жителей ваших сел и деревень? – задал я неожиданный вопрос. – Может, кто-то раскаялся, что отнимал у Исаевых швейную машинку?

Председатель сельсовета Н.К. Сокова ушла от ответа на каверзный вопрос. У нее был на сей счет свое мнение:

– В деревне Долгополово вряд ли кто забыл тот поход против крестьян. Зайдите в дома к старикам, и они вам все обо всех расскажут. Про себя ни слова, а о других выложат любую информацию. Но я бы на вашем месте лучше повстречалась с раскулаченными. Их истории более всего поучительны и правдивы. Вчера из Ленинграда приехала Акимова, дочь раскулаченных. Ее рассказ гораздо интересен, чем воспоминания грабителей.

Тут я вынужден был согласиться с председателем сельсовета. Тем более, у нас мало кто знает и осуждает массовые и жестокие репрессии по отношению к крестьянству. За красивым лозунгом о том, что надо стереть границы между городом и деревней прятались обычные преступления. О них смело написал великий современный писатель, последний защитник русской деревни Василий Белов в романе «Кануны». Ему удалось восполнить в нашей истории многие белые пятна. Оказывается, первые концлагеря были созданы не немецкими фашистами, а большевиком Львом Троцким. В них уничтожалось трудовое крестьянство. По числу жертв репрессии против кулаков превосходят во много раз репрессии против интеллигенции в 1937 году. Позицию Василия Белова недавно поддержал на страницах журнала известный публицист, поэт Станислав Куняев. Он привел в своей статье факты, подтверждающие сознательное и целенаправленное уничтожение народно-крестьянской «ветви нашей культуры». В троцкистских концлагерях, а затем и на сталинских высылках погиб свободный, трудолюбивый и талантливый землепашец, имеющий крепкую, стержневую опору в семейном крестьянском хозяйстве. Не зря Мария Ивановна Исаева считает, что последствиями репрессий, отнявших жизнь у 20 миллионов крестьян, стало массовое вымирание деревень. На ее веку с лица земли исчезли близлежащие к Долгополову деревни Якимово, Монастырское, Иверцево, Хлобыстово, Егорьево село.

Нашел я дом Акимовых быстро. Но хозяйка его оказалась не очень разговорчивой.

– То страшное время я не хочу вспоминать, – сухо сказала она. – Живу в Ленинграде, сюда приезжаю отдыхать.

– Но это правда, что ваш отец был зачислен в кулаки и подлежал раскулачиванию? – осторожно наседал с вопросами я.

– Папа был редким, совестливым человеком. Большой труженик. И пострадал ни за что… Наша семья, конечно, имела скотину, но наемный труд мы не использовали. Когда папу пришли раскулачивать, у него были всего одни выходные брюки, сам же ходил в заплатанных. Хорошие брюки висели на гвозде. Вот их и пришли конфисковывать. Пока беднота делала обыск, папа снял плохие брюки и надел хорошие. Заплатанные повесил на гвоздь. Вот и думайте, кому и зачем нужны были репрессии против крестьянской России.

Скупым на слова был мой разговор и с жительницей деревни Псарево Марией Васильевной Запрудновой.

– Вспоминать годы раскулачивания – только слезы проливать, – признается она. – В нашей деревне хоть и стояло двадцать с небольшим домов, но жили все до революции крепко, никто не бедствовал. Бабушка, бывало, скажет за вечерним чаем: «А ну-ка, Машутка, достань с полочки баночку с денежками». Посчитает их и тем же довольным голосом заявит: «Ну, мы еще богачи». У нас свое хозяйство было, в нем и трудились от зари до зари. Я проучилась в школе мало, закончила лишь два класса, нужно было помогать родителям. Когда началось раскулачивание, наше хозяйство разорили, а одного из братьев даже арестовали. В колхоз никто из родни не желал идти, там за работу платили пустые палочки-трудодни. Но нужда заставила. Мы с мужем Василием жили дружно. Нарождались дети. Только из-за тяжелой жизни двое из них умерли. В 194¹ году муж ушел на войну и через год погиб в боях под Москвой. Перед уходом на фронт муж строго-настрого наказал беречь корову, она, мол, поможет пережить любые беды и невзгоды. Так и произошло. Она не раз спасала нас от голодной смерти. Приносила в дом немного деньжат. Я отдою корову, повешу ведро с молоком на коромысло и иду в поселок торговать. На вырученные деньги покупала тряпки детям.

Из рассказов раскулаченных у меня постепенно складывалось представление об одной из наиболее трагических страниц нашей истории – коллективизации. О разных аспектах ее проведения, о последствиях не только для судеб крестьян, но и всего сельского хозяйства страны. По сути, раскулачивание означало грабеж. У зажиточных мужиков отбирали последнюю кормилицу семьи – корову, дети обрекались на голодную смерть. За наличие в хозяйстве лошади репрессии удваивались, хозяев-кулаков либо расстреливали, либо ссылали в Сибирь, либо загоняли в колхоз.

Чем больше у меня проходило встреч с семьями репрессированных кулаков, тем отчетливее я понимал, почему они стараются забыть о тех несправедливых и кровавых временах. Слишком больной была эта тема. Но если пойти по пути замалчивания ее, сокрытия фактов и деталей, то никогда не разберешься в трагедии русской деревни, не найдешь ответа на вопрос, каким образом в крестьянской России крестьянство как класс фактически перестало существовать.

* * *

Не все борисоглебцы одобрительно встретили мою статью «Как раскулачили труженика», опубликованную в районной газете. Нашлись такие, кто выступил с заштампованными обвинениями в адрес кулаков. Они, мол, эксплуатировали чужой труд, а сами не доили коров, не пасли лошадей, не заготавливали сено. Подобные критические выпады я проигнорировал. Но оставить без внимания другие заявления, в которых говорилось о моих утопических и идеалистических взглядах на мировоззрение русских крестьян, было нельзя. Оппоненты считали, что у дореволюционных крестьян не было никаких особых отношений с природой, землей, православной верой, они, мол, наоборот, противились тому, чтобы быть собственниками земли, ненавидели власть попов, потому после революции охотно вступали в колхозы и уничтожали церкви.

Нужно было писать еще одну статью. За аргументами я опять поехал к Марии Ивановне Исаевой. Дорога в село Долгополово оказалась разбитой и малопроходимой. Моя старая знакомая по этому поводу тут же нашла виноватых.

– В годы моей молодости дожди также размывали сельские дороги, – заявила она. – Техники тогда не было, чтобы завалить ямы песком. Мы брали лопаты и всю дорогу чистили, засыпали вручную. А теперь в мастерской два десятка тракторов, а выправить дороги некому.

Возвращаясь к давнему разговору о раскулачивании односельчан, я попросил Марию Ивановну высказать свое мнение о том, действительно ли, дореволюционные крестьяне не мечтали стать вольными хлебопашцами, зато после свержения царя с ненавистью рубили иконы и жгли церкви.

Мария Ивановна замахала руками, демонстрируя тем самым абсурдность моих слов.

– Я вам расскажу одну историю, пересказанную мне дедушкой, – довольно громко и горячо заговорила она. – История эта произошла недалеко от нас – в селе Деляеве. Нынче там ни одной души не живет. А вот в 1823 году там располагалось имение титулярного советника Никиты Петровича Озерова. В него входили два села – Деляево и Монастырское, а также деревня Иверцово. Я хорошо запомнила события 1823 года, ибо тогда умер хозяин. Детей у Никиты Петровича не было. Потому по завещанию его имение должно было перейти к племянникам Сергею и Екатерине Ошаниным. Но в завещании был еще один сюрприз. Так как Никита Петрович был противником крепостной зависимости крестьян и добродушно относился к жителям своих владений, то сделал запись о том, что хочет видеть всех своих крепостных вольными хлебопашцами. Правда, по тогдашним законам одного разрешения помещика на предоставление свободы было мало. Требовалось выплатить значительную выкупную сумму. Несмотря на это, крестьяне встретили завещание одобрительно. Они согласились каждый год выплачивать наследникам Ошаниным по 2 тысячи рублей. Но радость крестьян вскоре была омрачена. Молодой племянник Сергей неожиданно передумал выполнять волю дядюшки, объявил его завещание незаконным и попросил суд признать себя единственным наследником имения. Все ждали и надеялись, что другая наследница Екатерина Ошанина поправит брата, добьется освобождения 98 душ крестьян, оставленных ей по дядюшкиному завещанию. Она уже написала Царю-батюшке в Петербург письмо, в котором подтверждала выполнение воли Никиты Петровича. Но самодурство и жадность брата взяли верх, он уговорил сестру передать ему часть своего наследства. Крестьяне, знамо дело, подняли бунт, намереваясь добиться выполнения завещания. В село по вызову Ошанина прибыли представители Ростовского уездного суда. Так и оборвалась мечта крестьян села Деляева стать вольными хлебопашцами.