Приглашенная - Юрий Милославский Страница 75

У нас всё получается хорошо, но будет еще лучше, если ты некультурно оттолкнешь все свои культурные ассоциации, перестанешь обращать на них внимание, пошлешь их подальше, ты понимаешь? Например, какой-нибудь Фауст и всё такое прочее. Ты еще мне рассказывал о каком-то поляке – фантасте и тоже великом русском писателе… И его тоже лучше послать.

Мы подмигнули друг дружке, разом улыбнулись и покачали головами, точно вспомнив о какой-то давней общей шалости, рискованной, но простительной.

– У американцев была когда-то еще такая картина: «Добавка» , – продолжил куратор. – Там главный герой – богатый человек, который недоволен личной жизнью, – ты чувствуешь? – русское выражение «личная жизнь» на самом деле не поддается переводу. Он, кажется, банкир, и ему за большие деньги предлагают сделать тотальную пластическую операцию; дают новое имя, чтобы он мог начать всё сначала, – но у банкира опять не получается наладить «личную жизнь», и его в конце концов убивают, потому что он путался у них под ногами со своими запросами и ностальгией… Эту картину почти никто не смотрел.

– А ты?

– Тогда? И не подумал. Позже, вероятно, следовало бы, только я обошелся; у нас в Фонде есть ретроспективный синопсис по такого рода материалам. По истории совершенствования и развития человеческого подхода к своим исконным правам. Это, скорее всего, кино довольно убогое, но показательное.

– И я, к сожалению, не видел. А ты не допускаешь, что у моего поляка и у этого, так скажем, сценариста был какой-то… общий источник?

– У-у! – воскликнул куратор. – А разве у поляка герою тоже сделали пластическую операцию? Ты, по-моему, говорил, что у него дело происходит в космосе, где какое-то разжиженное чудовище залезает в подсознание. Интересно, кто кого обчистил?! Поляк американца или наоборот?

Эти шутовские возгласы наверняка следовало понимать как обычное издевательство, но я-то – в который раз – подвергся ему по собственной вине и потому не стал упорствовать. Повторялось одно и то же: мои усилия не были направлены на то, чтобы извлечь из куратора какую-то необходимую мне скрытую информацию, от получения которой зависело, пускай только умозрительно, а не действенно, нечто дальнейшее – как это мнилось мне в галерее «Старые Шляпы»; я всего-то хотел пускай однажды, но вывести куратора на чистую воду, прижать его, припереть к стене, дать ему понять, что со мной у него не получится постоянно валять ваньку. И в результате я оставался в позорном проигрыше.

Укажу, что история с деньгами так и осталась невыясненной. То действительно была какая-то подначка, но, скорее всего, понарошку, для развлечения. Во всяком случае, до сих пор чеки мои к уплате не предъявлялись.

– /…/ Учти: в известных тебе из книг описаниях нет ничего похожего, ничего сравнимого, ничего сопоставимого с тем, что происходит с тобой, – это повторялось куратором трижды или четырежды в различных вариациях. – Тебе может показаться странным наше предостережение, но оттолкнуть культурный шаблон – это не так-то просто. А мы совсем не хотим, чтобы ты из-за этого огорчался и страдал. Предостережение показалось мне не столько странным, сколько маловразумительным; впрочем, это могло быть обязательной к провозглашению рутинной формулой, каких я уже достаточно наслушался. Притом куратор добился обратного. Я наплевал на его советы – зато крепко пожалел незнакомого мне богатого дурака из «Добавки» с неустроенной личной жизнью, хоть сам я так до сих пор и не удосужился на него поглядеть. Будь мы знакомы, я подготовил бы его, научил бы за умеренный гонорар, как надо справляться с личной жизнью незаметно для окружающих, и он остался бы цел и невредим. А я таким образом заработал бы нам с Чумаковой на домишко – разумеется, в штате Нью-Йорк, только подальше, подальше, у самой канадской границы – приобрести там заброшенный хутор, скажем, где-нибудь на обширном заболоченном по низинам пространстве между поселками Болтон и Вестпорт; а то и за Платсбургом. Но, пожалуй, можно и в Мичигане, где я чуть было не получил работу в департаменте советологии одного из тамошних университетов; и тогда по пути к уездным городкам со смешными названиями вроде Ливонии, Трои или Ипсиланти мы свернем на проселок – и я представлю Сашке сотрясший мое сердце, всеми покинутый, запустошенный центр Детройта; он, право, получше иной Помпеи. Среди детройтских руин я, получив наконец свободу, охотно бы пропал, да так, чтобы и костей моих не нашли, – но мы же теперь вдвоем, и нам благоразумней всего поселиться поближе к озеру Сент-Клер.

Размышления в этом роде до того захватили меня, что я чуть было не отвлекся от рассуждений персонального куратора. Впрочем, они подходили к концу.

В заключение я узнал от него, что никаких путешествий, тем более дальних, нам совершать не рекомендуют, но это именно дружеская, а не служебная рекомендация: окончательное решение подобных вопросов полностью предоставляется нашему благоразумию.

Моя ответная – прощальная – реплика свелась к выражению довольства тем, что до сих пор мне удавалось не посрамить их ожиданий.

– Я никуда не поеду! – произнесла Сашка в ответ на «здравствуй, Чумакова». – /…/ Мне надо было тебя подготовить, хоть пять минут поговорить о том, что у нас было по ящику и какая у нас погода… Ну, о погоде я точно еще буду говорить… Но я никуда не поеду, Колька, прости, Бога ради. Я тебя опять подвожу, да? Да. Что я спрашиваю? Я подумала и решила: не надо и нельзя мне никуда ехать. И тебе не надо, и мне не надо. Нам не надо ехать. То есть ты как хочешь, я буду рада, но я не поеду.

– Я уже за билеты заплатил… – сказал я, чтобы выиграть сколько-то секунд, а если удастся – минут для нахождения верного отклика.

– Ты всё шутишь, Колька. Хорошо, я тебе скажу почему. Я видела вчера, что мне не надо ехать. Я вчера ночью уже поехала… На пригородном старом поезде. Они были… помнишь? – такие, с маленьким паровозиком, вагоны такие… зеленые, а внутри – деревянное всё, сидения гладкие. И мы как бы семьей едем: Толя, Сережа, Леша – и он уже взрослый… Или маленький. Ярик, конечно. И я с Чижиком. Поезд медленный, за окном – вот теперь о погоде – там движется такая равнина, пустошь, серо-рыжеватая, осенняя, и, кажется, ветлы там растут, не знаю… Я всем говорю, что, когда поезд остановится на станции, а он там стоит минут десять, я Чижика наскоро выгуляю. А на всякий случай, если я задержусь из-за собаки, то вы не волнуйтесь: у меня же деньги – и я им показываю, что у меня в руке зажаты какие-то бумажки, – я тогда себе куплю другой билет на следующий поезд, а вы меня подождите на вокзале. Вот мы выходим с Чижиком, он делает свои дела – и вдруг Лешка кричит совершенно детским голосом: «Мама, скорее, скорее!..» А Чижик забрался в какую-то трубу, выходящую из почвы, исчез – и вот я вижу его уже совсем далеко – где-то там он бежит с другими собаками по этой пустоши, а я оглядываюсь туда-сюда, туда-сюда, а Лешка опять кричит и уже плачет: «Мама, скорее прыгай!! Поезд уходит!!» И я прыгаю в вагон и думаю: «Господи, что же я наделала! Ведь я теперь Чижика больше никогда не увижу! А я же могла его догнать, у меня есть деньги на билет, мы бы с ним потом доехали, как же это я забыла! – и вскочила в этот вагон…»

Я помалкивал, потому что оказался во власти ощущения, называемого «страхом жизни / страхом перед жизнью», при котором с ответами лучше не спешить.