Иствикские вдовы - Джон Апдайк Страница 75

— Как тебе понравилось в лагере? — спросила она младшего мальчика.

Старший ответил за него.

— Все было нормально, — произнес он врастяжку, давая понять, что на самом деле это вовсе не так. Глубокая непонятная тень упала на его лицо, ее можно было принять за тень от густой копны свисающих темно-каштановых волос.

— Там было здорово, — срывающимся на фальцет голосом проговорил Говард-младший; дырка между зубами казалась чем-то вроде проблеска света, отпечатавшегося на негативе его солнечного личика. — Мальчик из моей палатки сломал руку, упав с качелей.

— Расскажи бабушке, чему вы научились в лагере, — подсказала Марси.

— Как грести «ласточкой» на каноэ! — радостно выпалил младший.

— Как плести канат, — сказал старший. — Это было глупо. Вожатые вообще были глупыми. Этим подросткам только и нужно было выяснять отношения друг с другом в лесу.

— Теперь ты и сам подросток, — напомнила ему Александра, что, если подумать, было бессмысленно и не слишком подобало бабушке. Увы, видно, таков уж был ее удел — попадать впросак, даже притом что ее лишенная чувства юмора дочь внимательно следила за разговором.

Но Марси, пребывая не в самом дурном настроении, не была склонна осуждать ее, а ее вернувшийся с работы муж оживил атмосферу в их разноуровневом фермерском доме, странно сочетавшем в себе захудалость засаленного белого ковра и новизну огромного ТВЧ-телевизора. В этом мужчине, таком же долговязом и гибком, таком же рукастом, как Джим Фарландер, что-то было; у Александры и ее дочери был одинаковый вкус в выборе мужчин. В своей чистой рабочей одежде — рубашке и брюках, — он словно привнес в дом центр тяжести. Потрепав по солнечно-светлым волосам обхватившего его за ноги Говарда-младшего, он подставил открытую ладонь старшему сыну для дружеского хлопка; насторожил Марси более теплым, как отметила Александра, поцелуем, чем та ожидала, и даже приложился щекой к щеке тещи, приобняв одновременно за талию.

— Великолепно выглядите, бабуля, — сказал он, едва взглянув на нее.

— Не лги, — ответила Александра. — Когда я появилась на пороге, твоя жена от ужаса чуть в обморок не упала. Я старуха, Говард. — Как благосклонно относится время к мужчинам, подумала она; он мог бы составить пару обеим — и матери, и дочери.

— Как там с этими электрическими разрядами?

— Я все еще их ощущаю, но, может, это все только мое воображение. Это не самое худшее, что есть в моей жизни.

— Да? А что худшее? — Он сделал остановку в привычном обходе домашних «опорных точек», бросил взгляд на плоский жидкокристаллический экран, где перебрасывались шутками двое ведущих теленовостей, задержался, чтобы почесать голову домашнему любимцу, перекормленному золотистому ретриверу, нетерпеливо бившему тяжелым хвостом по ножке стула. — Что самое плохое? — подсказал он. У него был необычно для мужчины широкий и подвижный рот и довольно длинный нос, будто сплюснутый по бокам, как на рисунке с немного неверной перспективой. Когда в ожидании ответа он улыбнулся, его неровные зубы напомнили ей о несовершенствах собственной внешности.

— Это трудно объяснить словами, — сказала она, обращаясь к нему и его внимательно прислушивавшейся семье. — Чувство уныния. Ощущение, — попыталась объяснить она, — что я раздражаю клетки собственного организма. Им надоело служить пристанищем моего духа.

— Мама! — воскликнула Марси в искреннем, как казалось, испуге. — У тебя что-нибудь болит? Ты обращалась к местному врачу?

— Джейн несколько недель тому назад ездила к доку Питу, и я думаю, что это ускорило ее смерть. Помнишь, я спрашивала тебя насчет электрических ударов, так это она их испытывала; а теперь — я.

Напуганная больше, чем обычно, Марси спросила:

— А миссис Ружмонт… или как там теперь ее фамилия? Как ее здоровье?

— Митчелл. Прекрасно. Но она еще не достигла моего возраста. Она моложе на шесть лет и всегда была более активна. А я… Ты же знаешь меня, дорогая, я всегда боялась… — она не сумела заставить себя произнести название болезни, — …Природы. Того, как она убивает, когда в организме что-то идет немного не так. Не пугайся — я старая и должна приучать себя к мысли о смерти, было бы инфантильно прятаться от нее в кусты. Но, пожалуйста, давайте не будем больше говорить об этом в присутствии мальчиков. Да, ребята?

Роджер улыбнулся, скосив рот на одну сторону, как отец, но вывод сделал неутешительный.

— Это как в песне поется, бабуля, — заявил он, — жизнь высасывает, и ты умираешь. Курт Кобейн [62]не боялся умереть. Он сам этого захотел. А теперь это — раз плюнуть. Смертники в Ираке только и делают, что кончают с собой. — Он как будто просто сообщал новости, как те ведущие на слишком широком, дающем слишком правдоподобную картинку телеэкране.

— Замолчи, детка, — сказала Марси.

— Да, — продолжила Александра мысль внука, — я иногда думаю, не слишком ли много сейчас в мире людей — не знаю, сколько миллиардов теперь живет на Земле; когда я была девочкой, их было два, — что молодые, более чувствительные и менее эгоистичные, чем когда-либо была я, заразились неким глобальным инстинктом смерти? Я имею в виду не только тех, кто устраивает стрельбу в школах, и исламских смертников; газеты каждый день сообщают о жертвах передозировки и погибших в автокатастрофах, о подростках, которые на скорости девяносто миль в час врезаются в дерево, а потом их друзья и соседи рассказывают перед телекамерами, какими веселыми и идеально нормальными девочками и мальчиками те были.

— Мама, прошу тебя. Не провоцируй его. Даже в порядке шутки.

— А кто шутит? Прости, дорогая. Я знаю, что ты чувствуешь, я тоже не хотела увидеть, как умирают мои родители. Для этого даже не обязательно любить их. Их смерть умаляет значение и твоей собственной жизни. Они перестают наблюдать за тобой.

Маленький Говард, с расширенными глазами следивший за разговором, который велся над его головой, проблеял:

— Бабуля, мы тебя любим.

— Спасибо, Говард. И я люблю вас.

Старший Говард, заботливо взглянув на нее, сказал:

— Александра, в городе, кроме дока Пита, есть и другие врачи. Он сохраняет свою вывеску только для того, чтобы направлять пациентов к сыну в Провиденс. Через два дома от меня на Док-стрит, за почтой, открыл практику блестящий молодой врач из нью-йоркского Слоуна-Кеттеринга [63]. Он молодой и в курсе всех последних достижений. Он мне сказал, что не хочет всю жизнь прогрызать себе ход в Большом Яблоке, платя тройные налоги и баснословную квартирную плату. Жизнь в маленьком городе, где много зелени и никто не запирает дома на ночь, прекрасно ему подходит. Как и небольшая дружная семья. Две девочки, хорошенькие, как бутончики. Он хочет держать их в государственной школе до девятого класса, пока гормоны не улягутся. Вам было бы неплохо ему показаться. Я могу замолвить словечко и устроить для вас визит еще до Дня труда.