Зинзивер - Виктор Слипенчук Страница 73

Ее лексикон озадачил лишь тем, что так выразиться мог только я сам, но именно моим лексиконом Розочка пренебрегала.

Я растерялся, мы с нею поменялись местами, она заняла мою сторону настоящие стихи бесценны. А я — ее: любое стихотворение можно исчислить в деньгах. Да-да, именно я пытался положить стихи в прокрустово ложе какого-то все объясняющего прейскуранта. Это было отвратительно, я уже хотел отказаться продавать стихи. И тут вспомнилось Розочкино обещание вернуться ко мне, если я стану пусть не богатым, но достаточно благосостоятельным.

«Я хочу, Митя, чтобы ты объединял в себе и поэта, и рыцаря, и еще… Да-да — спонсора-золотодобытчика! Лучше умереть с кожаным поясом с золотом, чем без портков под забором».

Вот это вот «без портков» буквально сразило меня. Под сердцем так заныло, так заболело, но я решил не сдаваться. Рассеянно глянул в окошко — в просвете деревьев спешил Двуносый. За ним в многоцветных спортивных куртках шли несколько человек, которые с каждым шагом Двуносого все более и более отставали…

— Ну, Митя, сам Толя Крез идет со своими приспешниками! — запыхавшись, сказал Двуносый и похлопал меня по плечу. — Смотри, не ударь в грязь лицом!.. О тебе по базару легенды распространяются, оказывается, ты — поэт всех угнетенных челночников и киоскеров, и даже больше…

— А что, разве они угнетены кем-нибудь? — искренне удивился я.

— Еще как угнетены! — отозвался Двуносый. — Вот такие, как Толя Крез, и есть наши первые угнетатели, — шепотом закончил он и, устраивая столик возле единственного окошка, попросил меня и Тутатхамона выйти на улицу встретить гостей.

Мы вышли. Я положил папку со стихами в капюшон, чтобы она не мешала мне прятать руки под крылаткой, но из-за того, что подушка скомкалась, сбилась в комок, папка встала торчмя назад, и я никак не мог поправить ее, то есть утопить в капюшоне, чтобы она не выпала. Своей неуклюжестью я напоминал жука, лежащего на спине, который шевелит лапками, дергается, а ухватиться за что-нибудь спасительное не может. Вот так и я со своей папкой…

— Это что за чесоточник? — гнусаво спросил Толя Крез у Тутатхамона, по-лакейски услужливо приглашавшего всех пройти в пивной бар.

— А-а, это — этот, — ответил Тутатхамон и, открыв дверь, загородил меня, пропуская гостей внутрь центрального, директорского киоска.

Они прошли мимо, не замедляя шага. Первым — Крез, в красно-черной куртке на «молниях» и липучках, с посеребренными, точно дорожные знаки, полосками на рукавах. А следом — два сообщника в таких же фасонистых куртках, только зелено-фиолетовых. Разумеется, Толю Креза я сразу угадал. И не столько по положению главаря (первый), сколько по черной тряпочке на лице, закрывающей размазанный нос.

Гнусавость голоса, отчетливое отсутствие носа под повязкой вызвали до того неприятные ассоциации, что я вынужден был отбежать за угол.

Приношу самые искренние извинения, но у меня с детства аллергия на всякие физические уродства. Видит Бог, это выше моих сил. Причем реакция непредсказуема, иногда в одной и той же ситуации плыву, а иногда — камнем на дно. Из-за этого в начальной школе меня даже били, принимая за симулянта. Виною всему неожиданность, то есть если я успевал настроиться — никакой аллергии, а уж если нет, то наказывать было бесполезно.

За мной прибежал Тутатхамон, буквально затащил в киоск. И кстати, благодаря ему я без всяких усилий пересилил аллергию. А все потому, что настроился: будто я — не я, а«…это — этот», «чесоточник». А тут еще, когда вошли, Толя Крез подозвал меня. То есть не подозвал, а, увидев, вслух удивился:

— А-а, это — этот?!

При моем настрое его удивление прозвучало как оклик по имени. Я подошел к столику. Двуносый засуетился, пригласил сесть, познакомиться с Толей Крезом. Но я не сел. Вначале почесал себе шею (почесал в удовольствие, блаженно высунув язык), а потом руку, внутреннюю сторону — от запястья до локтя (сладостно длинным расчесыванием до крови).

— А-а, обиделся, — ухмыльнулся Толя Крез.

Глаза его, черные, блестящие, вдруг потускнели, словно бы от какого-то внутреннего сопереживания.

— Бывает, бывает, по себе знаю, — сказал он раздумчиво и на какое-то время как будто позабыл и обо мне, и о Двуносом, пристально посмотрел в окошко.

Между прочим, сразу, как только увидел Толю Креза, у меня мелькнула мысль: почему черная тряпочка, закрывающая нос, точнее, его отсутствие, не сползает ему на рот? Теперь ответ был ясен: две тесемки он завязывал на затылке поверх ушей, а две другие — снизу, почти на шее. Однако главным ограничителем была верхняя губа, которая своим выворотом так высоко приподнималась в изгибе, что не только задерживала повязку, но и придавала лицу какую-то опущенную курносость. К тому же она как бы перекликалась с чубом-площадкой, нависшим таким же изгибом над покатым лбом, веснушки которого, кстати, продолжались и на медно-красных волосах.

— Ну что… насмотрелся, поэт? Или ты — чесоточник? — спросил Толя Крез, и глаза его как-то так проникающе заблестели, что я немного оробел почувствовал злой и острый ум, который уже потому беспощаден, что и себя не жалеет.

— Нет, я не чесоточник, я — поэт, — сказал я и уже решил сесть на табуретку, предложенную Двуносым, но Толя Крез опередил, встал, уступил свою.

Вытащив из капюшона папку и положив ее на стол, он сказал, что у него появились сомнения, что я — поэт. И он устроит мне в некотором роде поэтическое состязание в Блуа.

— Я всеми принят, изгнан отовсюду! — гнусаво по голосу (скажем так) и приподнято по настроению продекламировал он строку Франсуа Вийона как раз из «Баллады поэтического состязания в Блуа».

Его эрудиция (по существу, объяснимая — поэт Вийон был не в ладах с законом) поразила и насторожила — смотри, какие проходимцы пошли… оберут тебя и тебя же извиняться заставят!.. Я ответил ему тоже Вийоном, восьмистишием из «Баллады истин наизнанку».