Смытые волной - Ольга Приходченко Страница 73

– Запоешь от жизни такой! Когда в двадцать лет на фронте обе ноги оставил. Да так мучиться потом. Он же адские боли испытывал, ног нет, а ноют, пекут смертным огнем. Хорошо вам – ничего не знаете.

– А что мы должны знать?

– Как на этом свете другим людям живется.

– Ну и как им живется?

– После войны много таких калек осталось. Никому они не нужны были. У кого еще родственники порядочными оказались, так забрали своих. А у кого никого не осталось?

Бабушка начала рассказывать, как в Одессу к теплому морю, на солнышко стекались эти безногие после госпиталей. После войны много их было, ой, как много. Лечили их, правда, и в санаториях, и на Куяльнике. Да как лечили? Ноги назад не пришить, да и руки тоже. Облегчали их страдания, кололи морфий по справке. В Херсонской больнице их поутру целая очередь выстраивалась, даже дрались, кому раньше вколят. Жуть было мимо идти. Селились они, говорят, на кладбищах, а Жорке повезло: крохотуля комнатка от матери ему досталась. Он поселился в ней с Нинкой, такой же калекой. Дурак, одно время крепко связался с ней, а она пила очень и бедокурила. И еще хоровод таких же пьяных обкуренных калек водила. Что они творили – невозможно представить.

– Олька, ты должна это помнить. И как ее шпана в трамвай заносила, и она пела «Синенький платочек», но не ту песню, что Шульженко пела, а свою придумала: «Синенький скромный платочек падал с обрубленных плеч…»

Руки одной к двум ногам в придачу у нее не было. Ужас. А личико, пока морфий действовал, хорошенькое такое, немного похожа была тогда на саму Валентину Серову. Все знали про ее горе, она санитаркой под Москвой раненых в самый лютый мороз вытаскивала. За офицером поползла, и тут снаряд рядом разорвался. Еле спасли, в госпитале и ноги и руку отчекрыжили. Она так и пела, уже не помню точно: «Ноженьки, мои ноженьки, под Москвой гуляют мои ноженьки». Люди выдержать не могли, плакали, подавали ей, кто что мог. По базарам, церквам и кладбищам носили несчастную.

Я сама уже готова была расплакаться, видела, что у бабули глаза повлажнели.

– И куда она делась? Умерла?

– Считай, что умерла, все они умерли, исчезли… А дядю Жору мы спасли. На Соловки, Оля, их сплавили, на них всех, как на зверей, охоту объявили. Ночами облавы устраивали, и в товарняки, на баржи, тихо, без шума и пыли грузили. Если бы не Ленька наш, то и Жорку бы забрали. Он его к тете Тане Петровой на Слободку сначала вывез, чтоб никто не знал, а потом Ленка объявилась, упросили ее выйти за него замуж. Человек хоть немножко счастья в жизни познал. Сына вырастили, говорят, копия Жорка, красавец вымахал.

– Я так смутно помню их свадьбу. Баб, а почему их на Соловки вывезли, там же холодно? В Крым бы их или на Кавказ, это я еще понимаю. А на север зачем?

– Чтоб глаза не мозолили, чтобы не напоминали, как война нам досталась. Мол, праздничный вид городов советских они портили. Фильмы в кино крутили про нашу счастливую жизнь. Всего вдоволь, кругом веселье. В Москве в буфетах в метро показывали – навалом банок с икрой и крабами. Бери – не хочу, только на что брать-то. Хорошо у себя потрудились – пожалуйте на отдых на юг. Сказка, просыпаться не хочется. А что делалось на самом деле, про голод и холод и куда люди исчезали, не только несчастные калеки – фигу с маслом показывали. Одним росчерком пера усатый столько людей списал. Многие переезд не выдержали, а вообще молва такая была, что на тех Соловках они все на опыты пошли, на выживаемость испытывали.

Я старалась не перебивать бабку, а сама чувствовала, как меня током бьет нервная дрожь от ее рассказа. Чтобы так открыто – она еще никогда не говорила, что-то прорвало внутри и вылилось наружу – весь этот гнев и действительно ужас; сколько они сами с Ленькой, мамой, Алкой пережили в оккупацию Одессы.

– Может, Олька, ты доживешь до того дня, когда все узнают, что этот негодяй натворил со своими приспешниками. Как бы я хотела. Он сам эту войну затевал, да не ожидал, что Гитлер его опередит. Великий стратег, полстраны уложил. Человеческими костями выложена его дорога в ад. Там ему самое место. Алка в их партии поэтому не пачкается, да и ты держись от них подальше, не марайся.

Она умолкла, достала из карманчика кофты, которую мы с Алкой ей связали, платочек, протерла глаза:

– Так поможешь, что-нибудь к столу подбросишь? Может, синеньких, так я икру сделаю.

– Не переживай, бабуля, сама все привезу. И с тобой на кладбище съезжу.