Хороший Сталин - Виктор Ерофеев Страница 73

<>

Через несколько дней Громыко приказал отцу вернуться в Вену — провести прощальные приемы. Там к нему приставили охрану КГБ. Боялись, что советский посол сядет в свой черный большой «мерседес» и рванет в Мюнхен в поисках свободы. Отец не рванул — он прощался с коллегами. Правда, прослышав о скандале, послы социалистических стран не пришли к «опальному» союзнику, зато западные «враги» дружески жали руку и вполголоса просили передать мне привет. Отца бойкотировали и недавно рабски преданные ему завхозы и горничные советского представительства. Ему и маме, еще слабой от перенесенной (слава Богу, успешной) хирургической операции, пришлось самим укладывать весь свой скарб. На венском вокзале советские сотрудники стояли широким полукругом, боясь приблизиться к свергнутому начальнику Поезд дернулся. Знакомая француженка подарила маме, стоящей в тамбуре движущегося вагона Шанель номер 5.

<>

Вдруг оказалось, что в мире щебечут птицы. Был солнечный майский полдень.

— Античный мужик, выходи!

— А что такое? — отозвался из машины сонный голос Попова, приблизительно похожего на Сократа.

Сидя на молодой траве, мы почувствовали, пожирая выложенные на скатерть из плетеной корзинки бутерброды, приготовленные с любовью аксеновской Майей, что солнце светит сильнее, чем в Москве, и — отпустило. Уже через триста километров вниз, на юг, по Киевскому шоссе (решили ехать через Калугу) мы сделали первый привал на обочине. Пока отец собирал вещи в Вене, мы втроем (Аксенов, Попов и я) отправились в Крым на зеленой аксеновской «Волге». У Аксенова есть прозрение: Крым — это остров. Попов, назначенный нами поваром, проспал всю дорогу на заднем сиденье, освобождаясь от «метропольского» стресса.

Мы с Аксеновым вели машину попеременно. Аксенов крестился на каждую церковь — он был неофитом. У него было чувство, что КГБ хочет его физически уничтожить. Майя, чтобы его спасти, предлагала уехать из страны. Об этом шла между ними речь в Переделкине, на его новой литфондовской даче, когда мы все напились: они легли спать, а мы с Поповым выпили еще две бутылки розового вина без разрешения хозяев (недавно, будучи у Аксенова в Биаррице, я наконец отдал ему свой старый долг). В Харькове мы чинили его машину ночью в таксопарке. Под утро, когда было еще темно, Аксенов сказал, сидя за рулем, что он дал согласие напечатать свой роман «Ожог» в США. Это было для меня ударом.

— Но ведь КГБ предупредил тебя, что, если ты напечатаешь «Ожог» за границей, тебе придется уехать.

— Был такой разговор, — согласился Аксенов.

— Значит, ты уезжаешь?

— Почему уезжаю?

— Ты нарушил свое соглашение с ГБ.

— После «Метрополя» все изменилось.

— Но мы же сказали, что не делаем «Метрополь» с тем, чтобы отвалить.

Мы об этом сказали всему свету. В этом была сила нашей позиции. Мы долго ехали молча. Слева от нас разыгрался бурный восход украинского солнца, мы приближались к Запорожью, и я, борясь с утренним сном, подумал: «Ладно, может быть, пронесет!»

В Крыму, в коктебельском Доме творчества, мы встретили Искандера.

— Море холодное, — пожаловался Искандер. Я не скажу, чтобы он нам сильно обрадовался.

Когда уже выпили по паре рюмок кальвадоса, он спохватился:

— А я анонимку получил.

Он показал нам анонимное письмо: «Радуйся, сволочь! Двух ваших сукиных сынов исключили наконец из Союза писателей».

— Кого это исключили? — удивился Попов.

— Ерунда это все! — сказал я.

Мы выпили еще кальвадоса, и настроение снова стало крымским.

<>

Постановление секретариата Союза писателей РСФСР:

«Учитывая, что произведения литераторов Е. Попова и В. Ерофеева получили единодушно отрицательную оценку на активе Московской писательской организации, секретариат правления СП РСФСР отзывает свое решение о приеме Е. Попова и В. Ерофеева в члены Союза писателей СССР».

<>

На Белорусском вокзале вернувшихся из Вены родителей не встретил ни один официальный представитель МИДа. Я «обрадовал» отца известием, что меня только что исключили из Союза писателей, о чем я узнал из газеты. Отец хмуро кивнул.

— Может, мне устроить пресс-конференцию для иностранных журналистов? — спросил он меня, когда мы вошли в родительскую квартиру.

По тем временам это был акт самоубийственного диссидентства, путь в психушку — я постарался его отговорить. Исключение из Союза было литературной смертью. Я оценил бандитский прием властей — ударить по молодым, чтобы запугать и разобщить всех. Но товарищи по «Метрополю», члены Союза, написали письмо протеста: если нас не восстановят они выйдут из СП — В. Аксенов, А. Битов, Ф. Искандер, И. Лиснянская, С. Липкин. Такое же по смыслу письмо, состоящее из нескольких кривых строчек, написанных от руки, послала и Белла Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить «Голос Америки». Мы вошли в новый виток противостояния.

12 августа 1979 года «Нью-Йорк Таймс» на первой странице опубликовала телеграмму американских писателей, отправленную в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в «Метрополе» в качестве автора отрывка из романа «Переворот»), А. Миллер, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе. Было ясно, что в противном случае они откажутся печататься в СССР. В Союзе писателей сильно струсили. Начались мутные многомесячные переговоры о нашем восстановлении.

Во всяком случае, после американской телеграммы мною с Поповым занялся крупный шеф писательского Союза, Юрий Верченко, который «поработал» не с одним диссидентом. Вальяжный, толстый, одиозный, Верченко был похож на авторитетного чикагского гангстера. Верхние слои Союза, как мне показалось, представляли собой лабиринт всеобщего подобострастия и холуйства. С нами начальство, как правило, держалось подчеркнуто вежливо — мы были врагами, но с подчиненными, включая Кузнецова, обращалось крайне пренебрежительно. Те не обижались — почитали за ласку. Однажды в кабинет Верченко, в том особняке на Поварской, где, по легенде, был первый бал Наташи Ростовой, зашел Георгий Марков, безликий начальник всех советских писателей, — поглядеть на нас. Верченко подтянулся и принялся кричать.

ВЕРЧЕНКО. Вот я и говорю, что ваш «Метрополь» — это куча говна!

Марков походил, понюхал воздух и ушел, не сказав ни «здрасте», ни «до свидания».

— Вот погодите, — усмехнулся Верченко, возвращаясь к переговорам, — примем вас обратно, первыми людьми станете — знаете все начальство.

Он требовал от нас прекратить все контакты с Западом.

— А что это у вас за сумка?

Верченко очень боялся сумки, с которой ходил Попов, полагая, что в ней спрятан магнитофон.

<>

Мои друзья по «Метрополю» не заметили подвига отца. Ахмадулина, правда, обратила внимание, Высоцкий интересовался (в коридоре Театра на Таганке) — остальные нет. Никогда не спросили, как он и что он.