Долина забвения - Эми Тан Страница 73

Я всегда был проказником и любил пугать людей. Я наслаждался их страданиями. В тот день я схватил куклу девочки и подбросил ее в воздух. Девочка вскрикнула — как я и ожидал, — но я вовремя поймал куклу. Никто не пострадал. Девочка успокоилась и подошла ко мне, чтобы забрать куклу, но я снова подбросил ее в воздух. Девочка снова вскрикнула и стала просить меня: «Только не дай ей упасть! Она разобьется!» Девочка начала плакать, и я уже был готов прекратить свои проказы, как тут ее брат вскочил на ноги и закричал на меня: «Отпусти сейчас же ее куклу!» Никто и никогда мне не приказывал. Я ответил: «Что, если я не послушаюсь?» — «Тогда будешь ходить с синяком под глазом и разбитым носом!» — ответил он. Девочка кричала: «Отдай!» Их отец сказал что-то предостерегающим тоном. Вся эта буря эмоций заставила меня продолжать то, что я начал. Их отец и мать поднялись и направились ко мне. Я закричал: «Если кто-нибудь из вас сделает еще хоть шаг, я отпущу куклу и она упадет прямо на этот камень!» Они замерли на месте. Я помню, как от их беспомощного, жалкого вида я почувствовал свою силу. Я продолжал подбрасывать их красивую куклу в воздух. В то же самое время отец занял место, которое уже освободила семья, и смотрел в бинокль на водопад. Мальчик шагнул ко мне — и я, ухватив куклу за руку, размахнулся, чтобы она взлетела еще выше, и подбросил ее. Но внезапно ее рука оторвалась, что меня очень удивило. Я смотрел на странную маленькую ручку в своей ладони, не обращая внимания на куклу в воздухе, и мальчишка побежал на меня, задрав голову и вытянув руки — он хотел поймать куклу.

У меня до сих пор стоит перед глазами эта картина: кукла летит вниз головой, девочка застыла, в ужасе раскрыв рот. Мальчик с яростным героическим лицом кричит ей: «Я поймаю ее!» и бежит с запрокинутой в небо головой. И я вижу, как кукла падает не туда, где я ловил ее в прошлый раз. Похоже, что из-за оторванной руки она полетела правее, к обрыву. Я увидел, как она свалилась за обрыв. Мальчику удалось задержаться на самом краю. Руки у него были согнуты, и он яростно махал ими, будто курица крыльями. Я отчаянно хотел, чтобы он упал на спину и оказался в безопасности. Но вместо этого он качнулся вперед и застонал — ужасный звук исходил у него из самого нутра, а потом пропал, и на его месте не осталось ничего, кроме чистого синего неба. Из меня вышибло весь дух. Я говорил себе, что этого не может быть.

Я слышал, как его отец резко крикнул: «Том!» — будто приказывал мальчику вернуться. Его мать тоже позвала: «Том?» — будто спрашивала, не ушибся ли он. «Томми!» — кричала девочка. «Томми! Томми!» — я столько раз слышал его имя. Его мать с отцом подошли к краю уступа. Я не знаю, падал ли он еще и видели ли они его падение. Они продолжали звать его все громче и громче. Меня трясло. Я надеялся, что прямо под первым уступом есть второй, что мальчик все еще жив. Я медленно пошел к краю. Но отец схватил меня за руку и потащил за собой. Мать сразу присоединилась к нам. «Стойте! — закричал мужчина. — Сейчас же остановитесь! Вам это с рук не сойдет!» Мой отец даже не оглянулся. Он крикнул мужчине: «Мальчик не сделал ничего плохого!» Он потащил меня вперед, чтобы я шел быстрее. Мать сказала: «Это был несчастный случай». Отец добавил: «Что за дурак будет бежать к обрыву и не смотреть себе под ноги?» А потом я услышал вой женщины: «Мой мальчик, мой мальчик! Его нет! Он умер!» И я узнал то, что хотел. Отцу не пришлось больше понукать меня идти быстрее — я побежал со всех ног.

Дома они ничего не сказали о том, что произошло. Все шло как обычно. Но я видел, что они всё еще об этом думают. Я пошел в свою комнату, и меня вырвало. Я был в ужасе, потому что не мог выбросить из головы картину, как мальчик опрокидывается вперед с обрыва. Я продолжал слышать крики девочки: «Томми! Томми!» — будто он был и жив, и мертв в одно и то же время. Он умер. А я остался в живых, но со злом в душе. Два дня спустя я заметил, как отец вырывает из газеты страницу, комкает ее и кидает в камин. Он зажег огонь и даже не посмотрел, как она горит. Отец вышел из комнаты, будто хотел уйти и от семьи, и от того, что я сделал. Мне пришло в голову, что отец стоял на выгодной точке обзора, где он прекрасно видел, как падал мальчик. Как он мог так равнодушно относиться к тому, что увидел? Но он не сказал ни слова. Я тоже ничего не сказал. Я ненавидел себя за то, что не могу произнести ни слова. Отец спас меня от позора, а я был таким трусом, что позволил ему это сделать. Я никогда никому не признался в этом поступке.

Я жил с этой тайной тринадцать лет, и куда бы я ни пытался сбежать, память о том, что случилось, все еще со мной. Будто этот мальчик стал моим постоянным спутником. Я представляю, как он тихо смотрит на меня и ждет, что я признаюсь в том, что убил его. В мыслях я много раз говорил ему, что это моя вина, что я был жесток к нему. Но он не прощает меня. Он хочет, чтобы я рассказал об этом всем, и мне нужно это сделать, но я не могу. Каждый день все вокруг напоминает мне о том случае — чистое синее небо, маленькая девочка, газета на столе, картины с водопадами, — и я думаю, что это не был несчастный случай. Мне было суждено стать жестоким. Мальчик умер из-за меня, и я никогда никому в этом не признавался.

Его глаза казались тусклыми, безжизненными. К тому времени, когда он закончил, я стояла в другом конце комнаты.

У меня перед глазами тоже застыл этот мальчик. Я стала маленькой девочкой, которая видит, как ее кукла и брат исчезают за краем обрыва. От его признания мне стало плохо. Я позволила себе ему довериться — а он отравил мой разум ядом.

— Вынеси мне приговор, — сказал Эдвард.

— Не взваливай на меня эту ношу, — ответила я. Мне неожиданно стало холодно, меня трясло. — Та девочка — твой судья. Найди ее.

— Я пытался. Я искал заметку в газетах. Спрашивал тех, кто живет в той же местности.

Эдвард надел пальто и собрал вещи. Больше я его не увижу. Он оставляет меня со своим признанием. Он доверил мне свой секрет — но лучше бы он ничего не рассказывал. Он хотел только поиздеваться над девочкой, но смерть мальчика все же лежала на его совести. Его намерения были достаточно злобными — эгоистические желания, пренебрежение другими людьми. Моя мать хотела поехать в Сан-Франциско, чтобы увидеться с сыном. Возможно, она вовсе не собиралась меня бросать. Или, может, собиралась. Но итог один, и она должна нести на себе груз вины за свой поступок. Ни ее отговорки, ни чужой обман не уменьшают степень ее вины. Только посмотрите, в каких условиях я оказалась! И я не могла вернуться в прошлое и забыть все ужасы, как и та девочка с куклой. Я всегда буду чувствовать, что меня предали. Эдвард всегда будет испытывать вину, но так и должно быть. Мы оба это понимали: он — как преступник, я — как жертва. Мы оба страдали от пустоты в наших душах, и только мы, двое со схожей травмой, могли понять друг друга и страдать вместе.

Он спросил, может ли уйти. Я покачала головой.

— Ох, Эдвард, — сказала я. — И что дальше?

Я позволила ему обнять меня. Я чувствовала, как его грудь вздымается и дрожит. Он жаждал такой огромной любви, чтобы нам стало больно от ее полноты. Но я поняла, что мне будет мало даже этого.

@@

В течение нескольких последующих дней мы с Эдвардом говорили о своих ранах.