Отель "Гонолулу" - Пол Теру Страница 72

Поскольку Лайонберг был счастлив, он не высасывал из меня силы — напротив, я покидал его дом, чувствуя прилив бодрости. Мне передавалось его спокойствие. Зависть и утомительная для окружающих потребность во всеобщем внимании были ему неведомы; счастье проявлялось не в бурном веселье, а в сосредоточенной задумчивости. Блаженный, умиротворенный, достигший своей цели. Счастливый человек, персонаж для книги совершенно непригодный.

В прошлом у него была жена, а может быть — жены, и дети. Он упоминал о них как о друзьях из прошлого, без малейшего злопамятства, тепло, по-доброму.

— Вчера я говорил с Диди, — поделился он со мной. — Выращивает орхидеи, прекрасно с ними справляется.

— Это та женщина, которую я встретил в саду?

— Нет, Диди живет в Мексике, — пояснил Ройс. — Это моя первая жена. Мы разошлись тридцать лет назад. Она тогда была совсем ребенком, чуть за двадцать.

Обрабатывая краской бока улья, он продолжал:

— А эта женщина в саду — пророчица. Занятная личность. Водила грузовики на материке, а потом почувствовала призвание. Очень колоритна. Шлюхой тоже была какое-то время. Она предсказала мне большие перемены.

— И как вы это приняли?

— Честно говоря, меня вполне устраивает моя нынешняя жизнь, — признался он. — Она еще и лесбиянка, как большинство проституток. Мне ее Бадди рекомендовал, он от нее без ума.

Лайонбергу, должно быть, минуло шестьдесят, но выглядел он лет на сорок пять, не больше. Невысокий, худощавый, с той особенностью телосложения, что присуща многим людям небольшого роста, — прекрасные пропорции, надежные, но не выпирающие мышцы. Зарядкой он не занимался, довольствуясь работой в саду. Хотя Ройс вполне убедительно говорил о том, как напрягают и расстраивают его книги, тем не менее он собрал хорошую библиотеку. Была у него и коллекция телескопов, хронометров, корабельных компасов и часов. Культурный человек, любивший музыку и кино. Он входил в совет спонсоров симфонического оркестра Гонолулу и Гавайского кинофестиваля, участвовал в благотворительных фондах, был щедр и ничего не требовал взамен. Любое его начинание оказывалось успешным: цветы благоухали, манговое дерево было усыпано плодами, ульи полны меда. На одном из склонов холма (всего ему принадлежало двадцать акров) Лайонберг попытался высадить кусты кофе, и я не сомневался, что они тоже дадут урожай. По-видимому, так шла вся его жизнь, так и богатство скопилось — потихоньку, не торопясь. Особых заслуг он себе не приписывал: «Воткни в эту почву палку, и она зацветет. Тут все растет».

Может сложиться впечатление, что Лайонберг был человек равнодушный. Действительно, большинство людей его нисколько не интересовало, однако точнее было бы назвать это не равнодушием, а глубокой сосредоточенностью. Его увлекали подробности, он готов был до мельчайших деталей вникать в жизнь пчел, в лечебные свойства кустарников, росших на его земле, знал, как в народной медицине используют их почки, разбирался в клеймах старинного серебра и сверял ход принадлежавших ему хронометров. Времени хватало на все. Это и есть богатство. «Время — деньги», — говорил он.

Бадди Хамстра представлял собой полную противоположность Лайонбергу — вот почему так занятно было их сравнивать. Как все легко возбудимые люди, Бадди не отличался крепким здоровьем, и с ним вечно приключались какие-то несчастья; Лайонберг всегда был здоров и спокоен, и это казалось естественным следствием его душевного благополучия.

Он жил за двойной оградой, посреди благоухавших кустарников и цветов, внимая гудению пчел, а когда смотрел на запад, погружался взглядом в сверкающий красками Тихий океан. Люди приходили посоветоваться с ним, точно с мудрецом или оракулом. У всех были свои проблемы, но Лайонберг, конечно же, мог справиться с чем угодно — его дом, вся его жизнь служили тому доказательством. Лайонберг отнюдь не поощрял это паломничество, но его сдержанность лишь укрепляла веру в него, и люди еще настойчивее домогались с ним встречи. Ройс любезно, с улыбкой на устах, спроваживал гостей.

Трудно поверить, чтобы человек был так доволен, так всем удовлетворен, что, наслаждаясь своей жизнью, мысленно озирал весь мир и не видел в нем того, чего бы ему недоставало. Освободившись от желаний, он почти сравнялся с божеством.

Все же некоторые слабости или причуды у него оставались. Во-первых, Лайонберг ел только свою, домашнюю еду. Из правила допускались кое-какие исключения (в частности, «Бадди-бургер»), но эта привычка не позволяла Ройсу посещать вечеринки, что его вполне устраивало, а также мешала путешествовать, но и против этого он не возражал. «Я уже напутешествовался», — говорил он. Во-вторых, у него была странная манера удалять фирменные названия и знаки со всех покупок — с машины, микроволновой печи и тостера, с плиты и телескопов. Даже с часов он содрал наклейку с брэндом. «Терпеть не могу эти рекламные ярлычки. Из-за них вещь выглядит так, словно я взял ее напрокат».

Помимо пчел, чьи ульи нужно было сколачивать и покрывать краской, помимо других хозяйственных забот — Лайонберг строил домики для птиц, разводил экзотических рыбок, — он еще возился с большой коллекцией оружия: духовые ружья, пращи, арбалеты, метательные ножи; были там и рыцарские доспехи, старинное ружье с раструбом, пушка в рабочем состоянии, щиты, копья, боевые дубинки с островов Тихого океана. В комнате, отведенной под арсенал, стоял также механический фонограф и музыкальный автомат.

— Что хотите послушать?

— А что у вас есть?

— Вот моя любимая, — сказал он, нажимая кнопки.

Фрэнк Синатра запел «Голубую луну».

— Она была очень популярна в мои школьные годы.

Так я узнал, сколько примерно ему лет ^[46].

— Ружья — тоже из детства?

— Нет, — сказал Лайонберг, — моя мать терпеть не могла оружие. — Он смолк на минуту, улыбаясь то ли музыке, то ли своим воспоминаниям. — Рок-н-ролл она тоже ненавидела. — Оглядел комнату и добавил с удовлетворением: — Ох, ей бы это не понравилось.

Это помогло мне понять Лайонберга. Он издавна мечтал о вполне определенных вещах и в конце концов заполучил их. Все очень просто. Он не томился по недостижимому идеалу, а овладел им и располагал достаточным запасом времени, чтобы сполна насладиться своими сокровищами.

Я никогда не видел его рассерженным, пьяным или подавленным. Такому терпению позавидовал бы и буддийский монах. Ройс был скромен и никогда не хвастал, был добр и умел сочувствовать, а сам имел все. Слуги его любили. Мне было приятно общаться с ним, и, как я уже сказал, проведя с Лайонбергом два-три часа, я чувствовал себя лучше, почерпнув у него энергии и жизнерадостности. Он казался мне на редкость удачливым человеком.

Но он ускользал от меня. Невозможно написать рассказ о счастливом человеке. Такие персонажи никогда не попадают в книгу. Счастье не годится в качестве сюжета — Толстой намекнул на это в начале своего «телигентного» шедевра. Даже удивительно, что мне удалось написать так много о Лайонберге, самом счастливом человеке на Гавайях.